На изломе - [39]

– Стой, Панфил, – раздался голос, – поищем обручника какого, да им и саданем!

«Ишь, дьяволы!» – испуганно подумал Никита и закричал:

– Кто там? Чего ночью надобно?

Бой в дверь прекратился тотчас.

– Откликнулся, леший! – послышался один голос.

– Отворяй, что ли! – раздался другой. – Али православных заморозить хочешь!

– Да кто вы?

– Поговори еще! Государево слово знаешь? – со смехом ответил третий голос.

Никита в ужасе отшатнулся, но тот же голос произнес успокоительным тоном:

– Да брось кочевряжиться, Никитка! Отвори, а то петуха сейчас тебе пустим!

– Мирон! Кистень! – вскрикнул Никита.

– Он и есть. Отворяй, что ли!

Никита тотчас захлопнул окно и стал отдавать приказанья.

– Егорка, разжигай печь, живо, слышь! Лукерья, засвети огонька да волоки на стол что есть у тебя. Сейчас, соколы! – и с этими словами Никита быстро выбил клин и снял тяжелый засов с двери.

– Входите, гостями будете! – сказал он, впуская ночных посетителей. В двери белыми клубами пара пахнул морозный воздух, и, внося с собой холод декабрьской ночи, в избу вошли трое мужчин один другого здоровее и стали околачивать нога об ногу и дуть себе в кулаки. Один из них припадал на правую ногу и забавно привскакивал, стараясь согреться.

Никита поспешно запирал засовом дверь.

– Ну, волк тебя заешь, – заговорил мужчина с короткой ногой, – счастье, что у Панфилушки ничего, окромя кулаков, не было. Полетела бы твоя дверь!

– И то едва не вышибли! – сказал Никита, с уважением оглядывая Панфила, детину громадного роста, в коротком тулупе и треухе.

– Ха-ха-ха! – засмеялся Мирон. – Ты еще не знаком с ним-то. Ничего! Парень добрый!

– Ну, угощай, хозяин! – закричал Федька Неустрой, увидев входившую Лукерью. – Сухая-то ложка рот дерет! На пустое брюхо не разговоришься! Мы, починай, со вчера ничего не жевали!

– Милости просим! – поклонилась гостям Лукерья в пояс. – Что Бог послал!

– Так-то лучше будет! Распоясывайся, что ли, братцы! – сказал весело Неустрой и первым, наскоро покрестившись, уселся за стол. – Ну, хозяюшка, – закричал он, – для дорогих гостей что есть в печи – все на стол мечи!

– Ишь ты! – широко усмехнулась Лукерья.

Тем временем за стол уселись и остальные, и скоро в горнице наступило молчание, нарушаемое жадным чавканьем трех ртов. Сильно были голодны Никитины гости, потому слопали они и щи с бараниной, и здоровый горшок каши, и курник, что изготовила Лукерья на случай заезда купца или боярина.

Наконец, насытившись, они откинулись, вытирая вспотевшие лица, и Никита тотчас налил им по чарке пенного.

– Вот это любо! – сказал Мирон, а Неустрой умильно посмотрел на свою стопку и заговорил с нею.

– Винушко! Ась, мое милушко? Лейся мне в горлышко! Изволь, красно солнышко! – с этими словами он опрокинул чарку в рот и тотчас подвинул ее к Никите: – Подсыпь, сокол!

Никита налил и приступил к беседе:

– Чего ради сюда попали? Али с Сычом повздорили?

– Сыч-то ау! – сказал Неустрой. – С того и к тебе пришли. Осиротели без него!

– Побывчился?[16]

Мирон замотал головой:

– Стрельцы забрали! Слышь, этот черт Матюшкин давно на нас зубы точил, да увертливы мы, а тут подьячие, вишь, доглядели, что Сыч рубли готовит, и зацапали! Мы в те поры ходили царя в Коломенское провожать, пояса снимать. Его и забрали, и животишки все, и Акульку мою! – Голос Мирона дрогнул.

– Сычу-то оловом глотку залил, – продолжал за своего атамана Неустрой, – Акульку насмерть засек. Слышь, не сдалась ему, черту старому, а мы в бега. Схорони нас неделю-другую. Отслужим!

Никита недовольно поморщился, но, зная, что за люди его гости, не решился перечить.

– Что ж, поживите! – сказал он. – Тут в погребе места хватит! – И прибавил: – От нечего делать рублевиков поработайте!

– Ну нет! – тряхнув головой, ответил Мирон. – У нас делов во сколько! – И он поднял руку выше головы.

– Буду Москву мутить! – пояснил он с усмешкой. – Ладно! Узнает меня боярин Егор Саввич за Акульку мою. Раз вывернулся. Ништо. Теперь не уйдет от меня!

– И я ему ногу помянуть охоч, – прибавил Неустрой, показывая свою скорченную ногу.

– А я ему за все свое житье холопское! – сказал до сих пор молчавший Панфил.

Никита покачал головой:

– Что и говорить, разбойник! Вор как есть! Для чего только Москву поднимать? Да и как сделаешь это?

– Москву-то? – усмехнулся Мирон. – Да только кликни! Нешто впервой? Вон годов семь назад как можно было. Любо два! А теперь?! – И он махнул рукой, а потом заговорил: – Теперь всякий за рожон возьмется. Гляди! Купцы за пятую деньгу волком воют, посадские вопят, мужик за все платит: и за прорубь, и за мост, и за воз, и за скотину! Это что же? И опять медная деньга. Теперь рупь-то восемь стоит, а?

Никита слушал и кивал головой.

– Хуже, чем при Морозове было! Тогда народ-то как озверел, а теперь этот Милославский да Матюшкин, что они делают? Я ужо покажу им! Сам царь их с перепугу отдаст, как тогда Плещеева. Небось!

Глаза Мирона загорелись.

– Я покажу ему! Попомнит он Акулину мою! – повторял он снова, и если бы увидал его в ту пору боярин Матюшкин, не знал бы он с того времени покоя ни днем ни ночью.

– Что и говорить. Вор известный, – сказал Никита, – только такое нам не на руку!