На изломе - [38]

Принимая во внимание, что этот Коллинз был врачом при царе Алексее Михайловиче, можно с доверием отнестись к его свидетельству. К тому же он оказался и пророком. Недолго в ту пору мы владели завоеванными городами, память же о том походе в ее залоге живет и по сие время, губя русское население страшной болезнью.

Петр Теряев участвовал во всех походах против поляков и вдруг из юноши обратился в зрелого мужчину. Все удивились, глядя на его военные успехи, и князь Трубецкой не раз говорил:

– Царь наш батюшка прямой прозорливец! Недаром он тебя полковником сделал!

Петр рубился с поляками, не ведая ни сострадания к ним, ни пощады, и сами поляки узнали его с его полком, прозвав кречетом, – с такой силой и стремительностью он налетал на них.

И всегда рядом с ним рубились Тугаев и Кряж со своим тяжелым шестопером.

Петр везде искал Анелю, но нигде не находил ее. Она сгинула без следа.

Когда взяли Вильну, Петр переспросил чуть не всех евреев, но они только трясли пейсами, разводили руками и говорили:

– Не вем, пан мой! Який Мордке з Витебска, яки панна Анеля! Ми туточки ниц не знаем!

Петр приходил в отчаянье.

– Ай, – восклицал он, – если бы не полк этот!

– Что бы было? – спрашивал Тугаев.

– Я бы поехал по всей Литве и Польше, ища Анелю, а теперь что я могу?

– Пожди, – уговаривал его Тугаев, – война окончится, замиримся и пойдем с тобой искать ее. Не могла она сгинуть.

– Искать, – говорил со стоном Петр, – найти ее и узнать, что она уже жена другого, что проклятый ее насильник уже надругался над ней! Найду ее и убью!

– Нешто она виновата?

– Ай, я мучаюсь, Павел! Сил моих нет!

И Петр плакал, как малый ребенок, вспоминая невинную чистую любовь, мелькнувшую, как луч в непроглядной тьме.

Атаман Золотаренко, глядя с удивлением на Петра, восклицал:

– От же гарный хлопец! Он не жалует ляхов, як добрый казак! Так их, подлых! Гуляй, казак!

И все дивились удали Петра, не замечая, что в ней и отчаянье, и злоба, и беспощадная месть.

Нет Анели! Нет даже следа ее. Случалось, весь день истратив в поисках, Петр ночью предавался мрачному отчаянью и утром являлся перед своим полком угрюмый, бледный, с ярко горящими глазами.

Солдаты смотрели на него с почтением и говорили:

– Не поздоровится сегодня ляхам, коли дело будет!..

Война окончилась, и еще более убитый, мрачный возвращался Петр в Москву. Последняя надежда была утрачена – надежда хоть случаем найти Анелю. Теперь она уже пропала для него невозвратно. Это сознавал и друг его, Тугаев, стараясь хоть чем-нибудь рассеять грустные думы Петра.

Часть вторая Тяжелые времена

I Воры

Верстах в восьми от Москвы по Можайской дороге, если свернуть немного влево, можно было видеть просторную избу с широким двором и зеленой елкой у высокого крыльца. Это был заезжий двор, хозяином которого был здоровенный мужик с черной окладистой бородой и быстрыми глазами, по имени Никита Владимиров, прозвищем Свищ.

Поздно вечером в январе 1659 года он запер крепко-накрепко двери в избу, заслонил окна ставнями изнутри и со своим прислужником спустился в просторный погреб, где они быстро принялись за странную работу.

Егорка, рыжий парень лет двадцати шести, разжег стоявший в углу погреба горн, а когда разгорелись в нем уголья, Никита вытащил медную полосу и стал наклеивать ее.

Красный свет горна бросал на этих двоих людей свой отблеск, и они, сильные, высокие, казались заплечными мастерами, испачканными кровью.

– Раздувай, раздувай, Егорка, – говорил Никита, поворачивая на угольях полосу меди. – Будя теперь! Тащи молот да клеймо. Скоро, бесов сын, чертово отродье!

Егорка бросился в угол подвала и тотчас появился вновь с тяжелым кузнецким молотом и двумя железными стойками.

– Укладывай! – приказал Никита.

Егорка поставил одну стойку на наковальню, Никита тотчас наложил на нее полосу, а Егорка прикрыл ее другой стойкой аккурат одна против другой.

– Бей! – сказал Никита.

Егорка взмахнул молотом и ударил что было силы.

В медной полосе образовалось круглое отверстие величиной с нынешний пятак.

– Важно! – со смехом сказал Никита. – Валяй дальше!

И они снова накаливали полосу, укладывали ее и били молотом. Работа подвигалась медленно, но с каждым ударом из полосы меди выбивалась медная полтина, которую в ту пору, по приказу государеву, велено было считать за серебряную.

Никита взялся уже за вторую полосу, когда со двора раздался оглушительный лай цепных собак, и почти тотчас в люк заглянула жена Никиты Лукерья и сказала:

– Никита, кто-то ломится! Ругается страсть как и даже в дверь лупит!

Никита отбросил полосу, Егорка опустил молот, и в тишине до них отчетливо донеслись могучие удары в дверь.

– Ишь дьявол! – выругался Никита. – Ну, я ему! Заливай уголья, Егорка, да пойдем!

Егор быстро плеснул в горн водой, и уголья, зашипев, погасли. В погребе стало темно.

– Захвати молот, – сказал Никита и полез из погреба, следом за ним и Егорка.

Когда они вошли в избу, стук в двери принял такой угрожающий характер, что казалось – вот-вот дверь разлетится щепками. Собаки надрывались от лая, но не могли вырваться за забор и помешать буянам.

Никита стал о бок двери и осторожно открыл волоконое окно. В темноте зимней ночи он увидел три фигуры, из которых одна усердно молотила в дверь.