На исходе зимы - [13]

Но все его почтение — фальшь. Заходит он только затем, чтобы газету унести и потом крутить из нее цигарки. Папирос он принципиально не признает — интеллигентская, мол, выдумка.

А есть такие, для которых печатное слово свято, — эти мои друзья. Но и они не одинаковы. И каждая категория свои особенности имеет.

Учителя — те больше летом читают. Агроном — зимой. Ребятишки — почти круглый год. Кроме восьмиклассников — те в экзамены от библиотеки полностью отключаются. Зубрят.

Васицкий все мне толкует об отдаче. Так, мол, и так, читателей прибавилось, а на пасху подрались, из района милиционер приезжал. Кольями, как до революции, по всем правилам. А стали их допрашивать, и ни один не может толком объяснить — из-за чего.

— Пойми, — говорит, — на пасху! Позор, да и только.

— А разве на Первое мая лучше было бы?

Так вот об этой самой отдаче. Я Васицкому так ответил:

— Это отдача не моя была, а сельповская. Семь ящиков водки продали — и сразу отдача видна. А насчет моей, то я тебя спрошу. У тебя дети есть, слышал, даже грудной имеется. Так вот, твоя жена грудничку этому запачканную пеленку сменила на чистую, а когда отдачи ждать? Скоро?

— Опять ты со своими притчами. Должно быть, евангелие читал?

— Конечно, — говорю, — читал.

— Оно и видно.

— Что тебе видно?

— А то самое, что мозги у тебя не в ту сторону повернуты.

— Твое дело поворачивать, как надо. Это твоя обязанность.

Вот в таком стиле у нас дискуссия. Очень хотелось ему сказать:

— Егор, черт ты лысый, когда меня кулаки в прорубь пихали, тебя, мудреца, еще и в проекте не было. За это самое пихали — за книжки советские, за эту самую отдачу, в которой ты мне отказываешь. А когда я с автоматом на коленях бойцам в окопе книжки читал, ты еще с деревянным кинжальчиком под столом бегал и отдачи моей заметить не мог.

Теперь опять о читателях. Есть, которые ко мне наскоком. Бежит мимо, заскочил — и опять его нет. А есть такие, по ним хоть часы проверяй — семь пробило, тут как тут. Этих я с детства знаю, каждого словно бы вынянчил, всю историю его читательскую пересказать могу.

Прежде всего о Пастуховой. Теперь, когда замужней стала, все чаще ее Кондратьевной величают. А была Катюша. И можно сказать, она в моей библиотеке выросла. Теперь, когда у нее семья, много реже у меня бывает, а прежде каждый вечер до самого закрытия. В клуб она ни ногой, в кино тоже, потому что ей в жизни не повезло: в раннем малолетстве под косилку попала. Изрезало ее чуть не на куски, по сию пору штопаная-перештопаная. Уха одного только остаток, через щеку шрам, и пальцев на правой руке нет. Росла без матери. Та в войну от тифа погибла, а отец под Кенигсбергом лег. Воспитывалась у бабки, отцовой матери, в лютой бедности.

Девчонкой пошла работать в колхоз учетчицей, затем счетоводом стала. А когда бухгалтер Иннокентий Максимович на пенсию задумал, он вместо себя Катю подготовил. Сомневались сначала — справится ли, однако справилась и весьма успешно. Работник аккуратнейший. Трудись спокойно — у нее ни один трудодень не пропадет. За трудолюбие и за справедливость ее у нас уважают. А сама все в той же избенке бабкиной живет, только фундамент бетонный ей мужики подвели и маленько избенку приподняли. Обстановка хорошая: и диван-кровать, и шифоньер, и посуда всякая. Только счастья женского у нее нет. Если б мужики меньше на внешность смотрели, а больше в суть вникали, то не было бы лучшей жены, чем Екатерина.

Подкатывали к ней пьяницы всякие, но она на такой компромисс согласия не дала. А природа все же ей свои вопросы ставила…

Читать она начала, помню, с фантастики. Жюля Верна всего от корки до корки, затем Уэллса, потом Беляева. Остановилась лишь на Ефремове. Тут у нее перерыв произошел. А потом приходит и начинает рыться в каталоге.

— Чего ищешь? — спрашиваю.

— А мне что-нибудь про личную жизнь…

Понятное дело. О личной жизни девки говорят, когда слово «любовь» стесняются произнести. «Ну, — думаю, — вернулась девка из космоса на нашу грешную землю».

Подаю ей «Вешние воды» Тургенева. Прочла быстро. Возвращает. Я спрашиваю:

— Ну, как?

— Ценная, — отвечает, — книга. Только больно уж этот Санин нерешительный. А девчонку жалко. Вы мне дайте что-нибудь про нашу жизнь.

Про нашу так про нашу. Хотя, правда, и не совсем про нашу, но уж очень мне хотелось сразу ее к сильной литературе приобщить. Даю ей «Тихий Дон». Взяла и не возвращает. Я не тороплю — пусть, думаю, вникнет. Наконец, является. Осведомляюсь, как впечатление.

— Я, — говорит, — с этой книжкой напереживалась, просто страсть. Словно всю гражданскую войну с Аксиньей прошла. Даже сна лишилась. Ночью вскочу — и кажется, будто стреляют. А Григория все же не поняла: неужели так трудно было советскую власть принять?

Что ей ответить? Кой-кому трудно, и даже очень.

Составил я ей списочек с таким расчетом, чтоб она из прошлого к нашим дням подвигалась. Начал с «Капитанской дочки» и так далее. И по всем книгам мы с нею беседовали. Иногда выскажется — смех берет, а иногда и призадумаешься.

Печорина она, например, не признала:

— Терпеть не могу, когда над бабами изгаляются. То одна у него, то другая. От скуки, что ли?