На исходе ночи - [23]

Впервые тогда узнал Тудос новое слово — колхоз. Вот в нем-то действительно все было общее: и земля, и волы, и урожай. О колхозе спорили до хрипоты. Безземельные, те, что были еще беднее Савы, к осени записались в колхоз. Сава тоже подал заявление, но однажды увидел, как плакал сосед, когда трактор распахивал межу на его наделе, и забрал заявление обратно.

Через год вернулись из небытия сгинувшие было помещик, кулаки, жандармы… Бывших колхозников пороли шомполами по ребрам на площади возле церкви, при всем народе. Досталось и Саве за то, что хотел вступить в большевистский колхоз. Вся грудь исполосована рубцами.

В тот вечер, накануне отъезда Сергея Ильича, они засиделись допоздна. Сава, обхватив заскорузлыми, натруженными руками стакан, в который раз провозглашал здравицу в честь гостя и его семьи. Дело разрешилось, к великой радости Тудоса, в его пользу. Участок заново обмерили и оказалось, что в нем чуть больше трех гектаров, но никак не три с половиной. Поставки соответственно снизили.

Гость пил мало, больше слушал, расспрашивал о житье-бытье, о соседях. Обычно немногословный, замкнутый Сава в тот вечер говорил больше обычного, говорил, не таясь, о самом сокровенном, о том, что скопилось в душе. Зашел разговор о колхозе, и гость спросил, думает ли Сава записаться. Хозяин дома смешался, ушел в себя и после долгого раздумья произнес:

— А если они снова придут?

— Кто это — они? — переспросил Сергей Ильич, хотя, конечно, догадался, о ком говорит его собеседник.

— Бояре, жандармы… Кто же еще. Уже один раз так было.

— Было, верно, но после войны их прогнали. Навсегда прогнали.

Тудос снова замолчал, задумчиво кивая головой и как бы рассуждая сам с собой.

— Слышал я, скоро снова война начнется. С Америкой. — Сава исподлобья взглянул на сидящего напротив гостя. — Придут, говорят, американцы и с собой бояр приведут. Коммунистов повесят, а тех, кто в колхоз записался, в тюрьму посадят. — Он внимательно взглянул на Сергея Ильича, ожидая, что тот скажет в ответ.

— Не простой вопрос вы подняли, Сава Пантелеймонович, очень даже не простой. Они, капиталисты, давно, как говорится, спят и видят, как бы нас уничтожить, еще с первых дней революции в России. Однако не получается, кишка тонка. Гитлер пошел на нас войной, а где он теперь? А сейчас я вам задам вопрос: если они, капиталисты да бояре разные, так уверены в своей победе, то почему не начинают войну?

Тудос растерянно молчал, поглаживая свой стакан.

— В том-то и дело, Сава Пантелеймонович. Боятся нас господа капиталисты и помещики, они ведь не дураки, понимают: если Советский Союз Германию победил с ее крупнейшей и сильнейшей армией, то Америку и подавно разобьет. А кто вам говорил о том, что скоро война будет? — как бы между прочим спросил Сергей Ильич.

Тудос снова смешался, еще сильнее прежнего.

— А почему вы спрашиваете? — тихим, приглушенным голосом спросил он.

— Да просто так. Если не хотите, можете не говорить. — Гость добродушно улыбнулся.

Сава на улыбку не отозвался. Казалось, он весь ушел в свои мысли.

— Ладно, все скажу, потому как доверяю вам. Вижу — хороший вы человек, да и свою душу облегчу.

Поздним зимним вечером, когда в доме уже спали, в окно настойчиво постучали. Встревоженный Сава вскочил, поспешил к дверям. Ночь выдалась темная, безлунная, и он, как ни старался, не мог разглядеть лиц стоящих возле двери людей. Один из них был высокий, широкоплечий, другой пониже и сложением помельче. Высокий сказал: «Принимай гостей, Сава. Не бойся, мы свои». По голосу Тудос узнал Филимона Бодоя. Они зашли в комнату, Сава зажег керосиновую лампу и при ее свете увидел, что спутником Бодоя был Александр Губка, односельчанин. Бодой снял немецкую шинель и шапку-ушанку и остался в черной рубахе, перепоясанной тремя пулеметными лентами. Ручной пулемет он прислонил к стене, вытащил из-за пояса три гранаты с длинными деревянными ручками, похожие на бутылки, и положил их на пол рядом с пулеметом. Два пистолета, заткнутые за пояс, оставил при себе. Губка остался в черной ватной фуфайке, только расстегнул ее. Под фуфайкой торчал пистолет.

Незваные ночные гости, не дожидаясь приглашения, уселись за стол. Бодой, с усмешкой взглянув на испуганное, растерянное лицо хозяина, произнес: «А ты вроде не рад нам, Сава, разве так у нас принимают гостей?» Тудос хотел было ответить, что в гости их не звал, однако благоразумно промолчал, поставил на стол кувшин вина, кусок сала и немного хлеба. Бодой отхлебнул из стакана: «Вино у тебя неплохое, а где же закуска?» Сава пробормотал, что в доме больше ничего нет. «А у кого есть?» — Бодой строго взглянул на Тудоса, и тот назвал Беженаря, своего соседа. Напарник Бодоя Губка поднялся, но Бодой его остановил: «Нет, к Беженарю не ходи, я ему не доверяю. А ты сам разве не знаешь, что он с большевиками якшается? Сходи к Рошке, у него всегда есть еда. Его позови, и других тоже, сам знаешь, кого. Собрание проведем, как они говорят». — Бодой зло усмехнулся.

Губка возвратился в сопровождении небольшой группы крестьян. На их лицах, еще хранивших следы сна, отражалось любопытство вперемешку со страхом. Бодой предложил всем сесть за стол, разлил вино, разложил принесенную Губкой еду. Высоко подняв стакан, который почти целиком утонул в его огромной руке, он торжественно произнес: «Выпьем за то, чтобы ни одного большевика-коммуниста не осталось на нашей священной земле». Губка вскочил, полез чокаться. Остальные выпили молча. Бодой, одним махом осушив стакан, продолжал: «Конец скоро ихней власти, братья. Война большая будет, и я выйду, наконец, из леса, куда меня, словно зверя, загнали. Большим человеком стану, и вас, кто мне помогал, не забуду, ну а с теми…» — Он не закончил, налил себе вина, с жадностью выпил. — С прислужниками коммунистов у нас будет разговор особый. Все им припомню».