На хуторе - [25]

Невесело кончился завтрак. А впереди, до отъезда, было еще полдня. Решили по хутору пройтись, попрощаться с кумами, но их дома не оказалось. И пошли Степан с Ольгой по дороге дальше, за хутор, за колхозные сады, к Лебедевской горе.

На нее и подниматься не хотели; но дорога вела нетрудно, полого, и шаг по шагу оказались наверху. Справа от дороги лежало молодое пшеничное поле. Слева, в полусотне метров, – крутой спуск, почти обрыв. К нему и подошли Ольга со Степаном и сели на самом взлобье.

День стоял неяркий, солнце было прикрыто светлой пеленой облаков. И потому легко было глядеть вокруг.

Внизу лежала чистая вода Лебедевского озера. Свежая зелень камыша обходила озеро вокруг, размыкаясь лишь на той стороне. Там белел песчаный берег. Озеро уходило вправо; а налево, за табачной плантацией и садами, расстилалась плоская равнина. Речка текла по ней. Воды ее, конечно, не были видны, скрытые урёмой, но матово серебрились вершины старых верб на обережье и показывали, как, прихотливо змеясь, описывала Паника огромную дорогу и уходила к дальнему лесу, к Бузулуку. Хутора были видны: сразу за речкой, среди малых озер и бочажинок, – Камышовский, Березовка на светлых песках, за ней – еле видный – Ярыженский. И совсем уж вдали, на самом краю земли, – серебряный столбик станционного элеватора.

Еще один хутор лежал прямо здесь, внизу, под горой, у озера. Бывший хутор Липо-Лебедевский. Еще стояли сады. Нерушимой чередой тянулись они по берегу озера, вдаль, расступаясь лишь в тех местах, где недавно еще дома были, дворы, базы, огороды. Все это было, было… А теперь лишь ямины, да плеши, да старые плетни. Два дома остались на хуторе. Один чернел пустыми проемами окон и дверей. В другом жили, вернее, жила.

– Гляди, человек, женщина, – сказала Ольга, трогая Степана за руку и указывая.

– Сладкая Махора, – ответил Степан.

– Почему сладкая… Какая Махора?

– Ну, Махора – имя, а сладкая… – улыбнулся Степан. – Мужики к ней бегали со всех хуторов. Самогоночка у нее водилась. Одна жила. Всех принимала. Ну, бабы всегда ругались: «Чего она вам сладкая такая, эта Махора!» Сладкая да сладкая, вот и пошло… К кому за самогонкой? К Махоре сладкой. Куда подался? Да к Махоре сладкой.

– О-ой, и как же она здесь одна?

– Да как, – пожал плечами Степан, – да так, куда ж ей… Хутор разбежался. А она куда… Перевозить хату – там перевозить нечего, мазанка. А так… Кто и где ее ждет! Здесь уж и помирать будет, никуда не денешься.

– Ох, нехорошо это, – поежилась Ольга.

Внизу, под горой, возле мазанки своей под черной соломенной крышей, ходила по двору старуха. Из ведра выплеснула и ушла в дом, снова на дворе появилась, в огороде покопалась, к плетню подошла, постояла, принялась поправлять его и замерла. В темном платке, в телогрейке, стояла она и куда-то смотрела, вроде на озеро.

Тягостно и даже жутковато было глядеть на эту единую живую душу среди зеленой пустыни. Так и искал взгляд какого-то человечьего движения где-то вблизи. Но покойно стояли сады; лебеда, лопухи да крапива ярились на пустошах, и лишь рыбий плеск время от времени живил пустую гладь озера.

– Не-ет, – решительно сказала Ольга. – Какие-то у вас порядки… бездушные. Ну, в дом бы ее престарелых определили, что ли… Надо ж как-то человеку помочь.

– А она туда пойдет?

– Конечно.

– Жди, – шумно выдохнул Степан. – Как же… Здесь же родина ее, всю жизнь прожила. Здесь все ее. Здесь она хозяйка. Никуда она не уйдет.

– Чего хозяйка? – с ужасом спросила Ольга.

– Хата, козы у нее есть, куры, коровы-то, наверно, нет, сена не накосит, поросенок, огород, сад. Все свое.

– Да-а, – только и сказала Ольга.

– Не веришь, пойдем к ней, спросишь, – предложил Степан. – Она нам такой дом престарелых даст, – засмеялся он. – К ней, наверно, еше мужики ездят, если самогонка водится. Пошли? Спросишь?

– Нет, нет, нет… Верю, верю… Верю. Пойдем-ка отсюда, – сказала Ольга. – Пора.

– Подожди, посидим. Хорошо здесь, – ответил Степан, и взгляд его, оставив брошенный хутор и старухин дом, поднялся, чтобы видеть все окрест.

– Послушай, а почему ей колхоз не поможет? Она же колхозница. И помогли бы ей, новую хатенку поставили, возле людей.

– Не-е, они здесь, в Липо-Лебедевском, такие колхознички были, господи прости. Сроду никого на работу не вытянешь. А уж Махора-то… У нее же шалман был. Наоборот, от работы мужики спасались. Соберутся, в карты играют, выпивают. Так что колхоз ей ничего делать не будет.

– Ну пусть люди помогут. Сообща, все вместе, где-нибудь построят мазанку, такую же.

– Никто ничего делать не будет, – поднимаясь, сказал Степан. – Кому она нужна? Куда кто ее будет переселять? Доживет как-нибудь. Пошли.

Ольга поднялась не сразу и, даже пройдя несколько шагов, остановилась и вновь, в последний раз, поглядела на старухин дом. Потом, догнав Степана, она сказала:

– Ты как-то так говоришь об этом, равнодушно, мне даже… не по себе.

Обняв жену, Степан сказал с виноватым смешком:

– Ну слушай, ну что я могу сделать? Я тебе ведь все говорю так, как оно есть. Правду говорю. Ну, от меня б зависело, я ее, ради бога, куда хочешь бы переселил, хоть в Москву, на Красную площадь. Ты же сама все спрашиваешь, а я тебе, выходит, брехать должен, да? Для успокоения. Так лучше? А я тебе правду говорю: никто ее не переселит. Здесь она и будет. И не переживай ты, господи! Там, чуть подальше, километра два – еще дом стоит. Там такое поместье. Кузнец живет. Бочаров. А от него километра два – Бударинский хутор. Здоровый хутор, больше нашего. А три-четыре километра – по-нашему это, считай, нет ничего. Вроде остановка на троллейбусе. Поняла?