На хуторе - [3]

— В то время, как мы идем к свету, он топчется в своей темноте! — раздраженно подхватил муж. — Человек только тогда становится человеком, когда начинает понимать свою силу.

— Может быть! — задумчиво продолжала Наташа, — но, заметь, что мы с нашим сознанием силы, с нашим непомерно развитым самолюбием, довольствуемся меньшим: мы верим в возможное, он — в чудесное; мы идем к горизонтам, которые нам открывает наш разум, он стремится к беспредельному. Наш дух слабее их духа.

— Мы еще не можем предвидеть, чем будет в будущем человек. Его интеллектуальный рост еще ничем не ограничен.

— А где цель? — тихо спросила Наташа и прибавила чуть слышно:- Где счастье?

Дети устали бегать и поднялись на балкон пить молоко. Они шалили, толкали друг друга под локти, обливали скатерть и хохотали до слез. Отец прикрикивал на них, а бабушка мягко, но упорно брала их под свою защиту.

— Они нечаянно, они не шалят, — говорила она наперекор очевидности.

У землянки одна артель рабочих кончила свой ужин и теперь шла назад, поперек двора, к большому сараю. Опять слышались пение, смех и впереди идущих прыгала и кружилась баба с красным платком в руке. Навстречу им с громким хрюканьем бежали десятка два свиней, и их уши болтались на бегу, как тряпки. Встретившись с толпой, они сразу остановились и затем пустились по двору врассыпную.

— Митюшка! — крикнула помещица, прикладывая ко рту руки, сложенные воронкой, — чего свиней-то распустил?

Митюшка прибежал с длинным кнутом и стал бегать по двору, загоняя свиней в хлев.

— Поросенка забыл, поросенка! — кричали ему с балкона. Он оглянулся, увидал поросенка и присел в траву, протягивая голову вперед.

— Пеструшка! — ласково позвал он, — Пеструшечка, поцелуемся!

Поросенок подбежал и ткнулся пятаком в его лицо. Дети громко расхохотались.

— Как это ты его приучил? — закричал старший мальчик. Митюшка уже бежал за поросенком к хлеву.

— Хлебом я его… изо рта кормлю, — ответил он на бегу.

— Петр идет! — озабоченно заключила Наташа. — Уж не хуже ли?

— Дети! тише! не слыхать ничего! — крикнула бабушка. — Ты чего, Петр?

— Огарочка не найдется ли? — попросил Петр. — Темно в сарае. Со светом все лучше, веселее.

— Конечно, конечно, — торопливо сказала старушка. — Дети, спросите свечку у Анисьи.

— Огарочек бы… Зачем свечку! — протестовал Петр.

— Ты и ночь не спал? — спросила Наташа. — Кого бы посадить вместо тебя?

— А я-то что ж? — сказал Петр. — Умрет, тогда высплюсь.

— Ты бы попросил, чтобы рабочие не пели. Может быть, ему беспокойно? — предложил студент.

— Зачем! — сказал Петр. — Он и здоров был, не слыхал ничего. Хоронить-то теперь неспособно: 10 верст везти, а лошади нужны в работу.

— А сколько ему лет? — спросил кто-то.

— А кто его знает! лет 20 есть. Я его сызмальства знаю: всегда простой был. Обижали его, а он что малый ребенок… Не жилец был.

Принесли свечу и Петр ушел.

— Что такое? что случилось? — спрашивали дети.

— Человек тут один умирает.

— Где умирает? отчего?

— В сарае. От жары, должно быть. Вот вы все без шапки бегаете!

— И он тоже без шапки? оттого?

— Да, от солнечного удара.

Дети на минуту затихли, потом вдруг сразу встрепенулись и побежали к столбу.

— Не бери мою веревку! не бери мою веревку! — на всякий случай кричала меньшая девочка.

Взрослые расположились на ступенях балкона.

— Убирать можно? — спросила девочка-подросток, шлепая своими босыми ногами.

— Можно. А ты боишься мертвых, Феня?

— Страсть! — ответила девочка и засмеялась.

— Чего же боишься-то? живой человек может какое ни на есть зло сделать, а мертвый что?

Девочка фыркнула и утащила самовар.

— И здесь вера в таинственное, — сказала Наташа.

Все молчали и чувствовали себя подавленными.

— Ощущаешь какую-то ответственность, — сказала старушка, — точно виновата в чем-то, а в чем моя вина?

— Вина, может быть, в том, — сказала Наташа, — что себя и своих детей мы бережем больше, чем надо.

— Ну, что, вздор! — крикнул ее муж. — Мы бережем, потому что имеем понятие о гигиене. Мы не невежды. Но ми любим обвинять себя, любим эти широкие вины, в которых нет определенного. Это своего рода кокетство, эта наша виноватость перед народом. Ах, дескать, простите! мы умнее вас.

Солнце давно село, и на небе загорелись первые бледные звезды. Даль долго светилась и наконец погасла. Вторая и третья артель рабочих прошли от землянки к сараю, и теперь там стало людно и шумно. Слышались шутки, смех и какие-то два несложных, доморощенных инструмента резко и фальшиво высвистывали тот же бесконечный напев плясовой.

В смежном сарае, наискось от раскрытой двери, светился огонек. Это горела свеча у постели Семена.

— Ах, дети мои, дети мои! — с глубоким вздохом сказала старушка, — говорят, что когда долго живешь, то привыкаешь к горю. А вот я боюсь его все больше и больше; боюсь уже не за себя, а за вас, за внуков, и жизнь мне кажется страшной. Смотрю на своих крошек и думаю о том, как много тяжелого, горького придется им испытать.

— А они, в свой черед, будут бояться за своих детей и внуков, — сказал кто-то. — И так до бесконечности…

— А говорят, — горячо заметила Наташа, — говорят, наша сила в науке. Разве она успокоит наш страх жизни? Разве она докажет нам, что наши дети будут счастливее нас?