На холмах горячих - [50]

— Бунтарям ружье не дают, а гонят под ружьем в Сибирь,— угрожающе вставил Павлов.

— Это уж ваша воля, куда нас определить,— вдруг смиренно улыбнулся Серебряков, и Чайковский вдруг увидел в глазах его мимолетом блеснувшую ту, особенную, добродушную Мотькину искорку, и не удержавшись, воскликнул:

— Матвей Елисеевич, неужто это ты?

— А вы што, ваше высокоблагородие, не узнали меня?

— Нет, не узнал, сколько лет прошло,— чистосердечно признался офицер.

— А я вас сразу, ишшо месяц назад, как только пригнали нашу роту. Глянул и определил — это ж Петушок таким важным стал. Не подойти теперь к нему, не подъехать,— с легкой усмешкой ответил солдат.

И пахнуло на Чайковского детством. Послышался насмешливый голосок Мотьки: «Петушок, ты опять сидишь на коне по-бабски!.. Да разве так надобно рубить лозу? Во, смотри как, по-казацки-то! Вжик, и верхушки нету!..» Вспомнились сочная трава, прибрежные кусты на Подкумке, жаркое солнце, шумные игры ребятни в Солдатской слободке. И Петр Петрович, позабыв о той проплети, которая теперь разделяла их, усадил Серебрякова рядом и начал расспрашивать о том, как сложилась его судьба.

— Да так же, как у всех из нашего сословия. Взяли в рекруты, определили в Кабардинский пехотный полк, и вот уж двадцатый годок тяну солдатскую лямку. Служил на Тереке, в походы на перса ходил, в экспедиции на усмирение горцев. Ранен был дважды — заросло как на собаке. И вот напоследок повезло: назначили в рабочую команду. Думал: счастье-то какое, в Константино-горке дослуживать буду. А это счастье вишь как повернулось— за бунтаря схватили и в кутузку...

Чайковский пропустил мимо ушей «бунтаря» и «кутузку», стал интересоваться, встречался ли Матвей с родителями, земляками.

— Дважды отпускал господин поручик на побывку. Да и так почти каждый день вижу отца и мать. Старенькие уж стали. Утром, к выводу команды из крепости, придут к воротам, суют то ватрушечек, то яичек, мясца — поддерживают едой малость... А вы стали большим чином. И вам повезло —на родном Подкумке служите. Из нашей-то оравы вы да Пашка Александровский в люди вышли...

Поручик Истомин с растерянностью смотрел на солдата и подполковника: «Вот оно как, друзья детства оказались! А я изрядно прижимал Серебрякова...» Комендант крепости осуждающе косился на Петра Петровича: офицер панибратствует с нижним чином. Непорядок. Надобно это дело пресечь — служба прежде всего. Павлов шепнул конвойному: «Уведите подследственно

го». Выводной замялся, но майор строго взглянул на него. Солдат, густо покраснев, тряхнул ружьем, скомандовал:

— Арестованный Серебряков, марш на гауптвахту!

Матвей просительно глянул на Чайковского: заступитесь,- мол, не оставляйте в беде. Но друг детства вдруг сделался недоступным:

— Исполняйте команду.

Когда закрылась дверь, Петр Петрович поднялся и сердито спросил:

— Господин майор, почему не дали поговорить с арестованным и все выяснить до конца?

— Потому что все ясно, господин подполковник,— официальным тоном ответил Павлов, давая понять,

что он здесь начальник гарнизона и все чины, каких бы рангов они ни были, обязаны исполнять его приказы.

— Что ясно?

— То, что надобно облегчить условия службы рабочей команды, не заставлять ее гнуть спину с утра до ночи. И это обязаны сделать вы, как старший член Строительной комиссии. В подчинении вашем находится команда, и вы ее довели до бунта.

«Вот как! Вину за бунт на мои плечи взваливаете!»— подумал Чайковский. И решил замять конфликт, дабы линейному начальству не стало известно о происшествии на Подкумке.

— Хорошо. Я свое дело сделаю, но вы как комендант сделайте свое: усильте питание команде, выдайте новое обмундирование, освободите из-под ареста Серебрякова.

Чайковский ожидал,-что Павлов заупрямится, начнет гнуть свою линию. Но тот, видимо, понял, что неповиновение солдат рабочей команды вызвано не только тяжкими условиями труда, но и другими причинами внутригарнизонного порядка, и если об этом узнает командующий, то не погладит по голове и коменданта, примирительно ответил:

— Насчет питания — можно, подсобное хозяйство есть, хотя на дополнительный паек из него кабардинцы не могут претендовать, так как не сеяли, не пахали, за скотом не ухаживали. Насчет обмундирования — выдам по паре нового, хотя лишних сверх штатного расписания комплектов одежды фактически нет. А Серебряков пусть отсидит на гауптвахте неделю. Кто-то должен понести наказание за бунт, в назидание остальным, чтобы неповадно было проявлять непокорность. Служба есть служба. А потом я найду способ отправить Серебрякова в полк, горлопаны мне не нужны.

Поручик Истомин предостерегающе поднял руку.

— Господин майор, Серебрякова ни в коем случае нельзя убирать из команды. Он самый смышленый, все умеет делать — и каменные, и плотницкие, и столярные работы. Архитекторы не нарадуются его сноровке. Говорят, настоящий талант.

Павлов огорченно махнул рукой:

— А-а, делайте, как вам заблагорассудится, но чтоб этот Серебряков рта больше не разевал. Отвечать вам Придется, господин поручик..,

Возвращаясь на Горячие Воды, Чайковский думал о Матвее Серебрякове: «Солдатскому сыну уготована судьба та же, что и отцу. Отслужит он положенный срок, займется хозяйством... Нет, Матвей, пожалуй, пойдет по другой дороге, станет строителем — мастеровой человек, руки у него золотые. Работы на его век хватит...»