На холмах горячих - [42]

— И люди пьют эту воду?

— И ты, представь, тоже будешь пить,— ответил Александр, усмехаясь.

— А как?..

— А вот смотри,— Раевский показал на ковшик из бересты и дно разбитой бутылки, висевшие на хилом кустике.— Попробуй!

Пушкин снял с ветки ковш, покрытый темно-серым слоем соли, зачерпнул в ручье воды, отлил глоток, улыбнулся:

— Вы знаете, не так уж невкусно!

— Уважающие себя господа имеют свою посуду. И пьют не из лужи,— хохотнул Александр,— а вон в том Елизаветинском колодце,— показал на седловину вершины ущельица.

Поднялись на Горячую гору. У Федоровской и Са-банеевской купален длинная очередь. В конце ее пристроился солдат на деревянной ноге, со свежим во всю щеку шрамом.

Александр брезгливо скривил губы:

— Смотрите, и этот Аника-воин туда, где порядочные люди. Есть же свои, солдатские купальни.

Пушкин покосился на Александра. Старший сын генерала надменен и резок в суждениях, однако надо и меру знать — так пренебрежительно отзываться о солдате, герое кавказских сражений!..

Каждое утро братья Раевские и Пушкин поднимались на Горячую, любовались долиной Подкумка. А однажды, оседлав лошадей, на утренней заре поднялись на вершину Машука, с восхищением наблюдали белоснежные вершины Кавказского хребта с папахой величавого Эльбруса, розоватые перед восходом солнца. Когда первые лучи озарили их, вершины вдруг зазолотились, а потом начали бледнеть и наконец приняли обычную окраску. Такие же вылазки совершали они и на другие вершины...

Через неделю Пушкин писал в Петербург брату Льву:

«Жалею, мой друг, что ты не со мной вместе видел великолепную цепь этих гор; ледяные их вершины, которые издали, на ясной заре, кажутся странными облаками, разноцветными и неподвижными; жалею, что не всходил со мной на острый верх пятиглавого Бештау, Машука, Железной горы, Каменной и Змеиной...»

Однажды днем Александр Раевский повел Пушкина на татарский базар, где мирные горцы торговали всякой всячиной. Показал на красивого горца, продававшего баранов.

— Знаешь ли, это известный человек. Необычайно умен, кроме родного, владеет пятью языками: арабским, татарским, турецким, персидским и русским. Сочиняет небольшие поэмы. И представь, поскольку у кабардинцев нет письменности, он заучивает стихи на память и передает в устной форме. Он, кажется, и тебя переводит на адыгейский.

— Как его зовут? заинтересовался Пушкин.

— Шора-Бекмурзин Ногмов.

Поэт подошел к кавказцу:

— Милостивый государь, честь имею представиться, Пушкин Александр Сергеевич.

Тот изумленно посмотрел на поэта, воздел к небу руки:

— Мой аллах! Ты ниспослал счастье увидеть любимого мною стихотворца! Салам, Александр Сергеевич!— торжественно произнес Ногмов и в знак особого уважения приложил руку к сердцу, покорно наклонив голову. Он сдернул с коня свернутый ковер, расстелил на земле:

— Прошу вас, Александр Сергеевич, по нашему обычаю присесть.

Ногмов пригласил сесть и Раевского. В ответ на вопрос Пушкина Шора рассказал, что основу его произведений составляют собираемые им народные сказания и песни. Пушкин заинтересовался, о чем говорится в старинных преданиях, и кавказец с видимым удовольствием начал рассказ:

— Вот здесь, у пяти гор,—Шора показал рукой на пространство вокруг себя,— два века назад послы кабардинцев, абазинцев и ногайцев дали шерсть русским послам.

Пушкин удивленно поднял брови:

— Шерсть?.. В знак чего?

Ногмов мягко улыбнулся, пояснил:

— «Шерсть», по-нашему, присяга на верность дру-

гу. Первую-то присягу на верность Москве пятигорские черкесы дали еще Иоанну Грозному. Но потом, после его смерти на Руси часто менялись цари: был Федор Иоаннович, потом Борис Годунов, потом Лжедмитрий, Шуйский—-не мне говорить об этом вам, вы лучше меня знаете историю своего государства. Русь забыла, что у нее есть подданные в Предкавказье. Худо нашим стало от этого: терзали их то крымская орда, то шамхал тарковский. Аллах видел, как рвали несчастных горцев на куски разные собаки, а помощи ждать было неоткуда.

Огонек надежды вспыхнул, когда на Руси установилась крепкая власть, на престол взошел Михаил Романов. Наши послали в Москву своих джигитов, напомнить царю о горцах. И царь направил своего посла в Пятигорье. Как говорят старики, съехались послы у подножия Машука, по древнему обычаю зарезали барана у ног знатного гостя, а потом, положив руку на коран, наши прадеды дали повторную присягу на верность России...

Ногмов опустил голову, о чем-то задумался, вдруг на его бронзовом от загара лице вспыхнула улыбка:

— А вот послушайте еще, Александр Сергеевич, про побоище в верховьях реки Малки... Это было при вашем государе Петре Великом. Кровожадный крымский хан Каплан-Гирей налетел с ордой на Пятигорье. Многотысячный отряд его после длительного перехода расположился у горы Кинжал. Хан предвкушал легкую и сладкую победу. Он направил своих десятников в аулы, выставив горцам требование сдаваться пока не поздно, а в знак покорности привести в стан три тысячи девушек и юношей.

Для вида согласившись, горцы спрятали свои семьи в глубокие ущелья Приэльбрусья, а сами вооружились, собрали триста ослов, каждому по две вязанки сена привязали на спины. Ночью, когда вражеский стан спал, незаметно подогнали табун, подожгли сено и направили обезумевших животных на орду. Ослы орут, огненной лавиной несутся, сломя голову.