На городских холмах - [7]

Когда я проснулся, было уже совсем светло. Я забыл завести часы, а ведь в шесть часов надо быть на работе. У меня не было ни малейшего желания идти в гараж. Я никого не хотел видеть.

Бедро болело. Я высунул ногу из-под простыни. На ней расцвел фиолетовый синячище с желтыми краями. Я машинально ощупал ноющую, распухшую ногу. Потом подумал о фонаре под глазом, вскочил с кровати и кинулся к зеркалу. Да, не очень-то красиво… Вздувшееся веко было какого-то противного коричневого цвета. Губы разбиты… Все это придавало мне смешной и жалкий вид.

Я опять завалился в постель и подумал, что с такой физиономией просто невозможно показаться на работе. Значит, я смогу вернуться к Моретти только через несколько дней. Но на самом-то деле это был лишь предлог, чтобы не выходить из дому, а посидеть и поразмыслить над тем, как бы получше отомстить Альмаро. Потому что Альмаро должен заплатить мне за оскорбление. Рано или поздно, но должен заплатить. Руки у меня начинали дрожать, как только я вспоминал о том, что случилось накануне.

Впервые в жизни испытывал я такое сильное, такое до отчаяния болезненное чувство унижения. Больше чем когда-либо я чувствовал себя сейчас одиноким, жалким, беззащитным. Какое правосудие станет на мою сторону? Какая месть, какая радость, какая победа возместят мне то отвращение к жизни, которое в это утро приковало меня к постели и опустошило всю мою душу?

Но вот ухо мое уловило какой-то шорох. Сердце забилось сильнее. Я смутно догадывался, что шорох этот вызван чем-то знакомым, но мне вдруг померещилось, будто это приехал Альмаро, будто я сам завлек его сюда своими мыслями, будто он входит ко мне… И хоть разум всячески противился этим нелепостям, я все же ничего не мог с собой поделать.

Я затаил дыхание.

Дверь приоткрылась.

Ох, как медленно отворялась она, эта самая дверь, выходившая из моей комнаты в квартиру хозяйки!

Вонзив ногти в ладони, я приподнялся на локте.

Позвякивая связкой ключей, в комнату вошла сгорбленная старуха, одетая во все черное. В руках у нее пустое ведро и совок для мусора. Она пришла убрать мою комнату. Ну конечно, кроме нее, никто не может так входить. Я облегченно вздохнул и обозвал себя идиотом.

Увидев, что я дома, старуха застыла на месте, не сводя с меня глаз.

Ей было никак не меньше семидесяти. Тело ее казалось каким-то осевшим, шеи не было, голова ушла в плечи, юбка начиналась под самой грудью. Седые волосы в некоторых местах были желтоватого оттенка. Мне не нравилось ее серое, вытянутое лицо, ее костлявые руки.

Она спросила:

— Разве ты нынче не работаешь?

Мне был ненавистен этот ее недоброжелательный тон, которым она умудрялась говорить самые обычные вещи. Я сухо ответил:

— Нет.

Она прошла по комнате, поглядывая вокруг с брезгливым выражением, словно прикидывая, каких еще бед можно ожидать от меня. Потом принялась подметать, что-то бормоча себе под нос. Ее монотонное брюзжанье и шарканье щетки о каменный пол до того осточертели мне, что я готов был крикнуть ей, чтоб она бросила это дело и немедленно убиралась восвояси. Но я будто оцепенел, и мне казалось, что любое сказанное мною слово лишит меня последних сил.

Через несколько минут старуха, не оборачиваясь, вдруг спросила:

— Что с тобой? Заболел, что ли?

У нее был сильный итальянский акцент. Звали ее Флавией, и родом она была из Сицилии, из Сиракуз. Она переспросила:

— Ну? Заболел, что ли?

Конечно же, она боялась, как бы меня не вышвырнули из гаража. Она беспокоилась о плате за комнату. В Алжире с конца 1940 года росла безработица, и хоть старухе было известно, что я хороший механик, но, наверно, она не раз говорила себе, что у Моретти, как и в других местах, в случае надобности начнут увольнять прежде всего самых молодых. Я отрывисто бросил:

— Да, заболел…

Она перестала подметать и посмотрела на меня в зеркало. Глаза ее смущали меня. Они чем-то напоминали глаза Альмаро.

Старуха заметила, что я тоже смотрю на нее, и принялась с такой силой вытирать зеркало, словно хотела стереть с него свое собственное изображение. Солнечный луч подкрался к ней, осветил ее сбоку.

Я закрыл глаза. Потом услыхал легкий шорох тряпки по полированному шкафу. С улицы и из дома до меня долетали и другие шумы. Обычно я их не замечал: они сливались в какой-то неясный гул, не доходивший до сознания. Но сейчас я различал и крики детей, и песню, льющуюся из радиоприемника, и пронзительный голос женщины, зовущий кого-то. Я спрашивал себя: не сон ли это, действительно ли все эти звуки живут вне меня, или же это лишь одна из тех иллюзий, что рисуются больному воображению? Под окнами прогромыхала тяжело груженная машина. Задребезжали стекла.

Я опять открыл глаза, и то, что увидел, очень удивило меня. Старая Флавия, думая, что я заснул, приблизилась ко мне. Толстая, серая, словно сова, застыв в неподвижной позе, она разглядывала меня, опершись на ручку щетки. В ее взгляде сквозили и презрение, и любопытство, и насмешка. Казалось, она нимало не смутилась, когда я неожиданно посмотрел на нее. Она усмехнулась, обнажив свои почерневшие зубы, торчавшие из бледно-розовых десен, и сказала довольным голосом: