На фронте затишье - [8]

— Наши.

Это и правда были наши Илы. Облетели плацдарм, снизились, побросали ящики с патронами и ушли. Ну, правильно, без патронов какой ты солдат? Кусок мяса. А с оружием до самой смерти ты все же воин. Я едва набрал народ, чтобы притащить в траншею патроны…

Капитана вызвали в штаб, передали прежнюю команду: «Стоять!» Сколько стоять, никто не знал. Может, верхние командиры и знали, но не говорили. «Подбодри казаков», — сказал мне капитан. Подбадривать было некого. В эскадроне оставалась половина, другую мы перетаскали в лог, в воронку.

Ночью опять шел дождь. В траншее была грязь, мы дрогли. Осень брала свои права. Мы сидели в одних гимнастерках. Шинели, все теплое осталось в обозе. Мы стучали зубами, греясь, топтались по колено в грязи и теперь уже мечтали о кружке кипятку. Ругали Михеича: какого черта он не везет кипятку, хоть водой изнутри согреться, будь она четырежды такая-сякая…

Михеич пришел почти под самое утро, поднялся в траншею.

— За ужином посылай, старшина, — сказал он.

Какой там ужин: чаек? Но это был не чаек.

Ходили мы с ведрами и днем и вечером: жевали несоленое мясо, хлебали горячий бульон. Не во сне ли это было?

Дождь лил без перерыва. Не обогревало и днем. Пехота, не остерегаясь, палила костры. Немцы били по ним из минометов. Своих пехота хоронила в какой-то яме, силосной, что ли. Наложат ряд, притрусят землей, потом кладут второй. У каждого эскадрона была своя яма.

Немцы тоже прибирали трупы, что лежали ближе к лесу; те же, которые валялись недалеко от нас, раскисли, разопрели, вылезали из френчей, как будто это были не мальчишки, а огромные толстяки. Дождь перестал, снова потеплело. Где-то били орудия, но далёко, у нас же все как вымерло… «Перед атакой, что ли?» — гадали мы. И вдруг мы увидели колонну солдат в трепаных шинелях, в ржавых пилотках, шагающую по дороге. Солдаты шлепали ботинками по лужам с ржавыми вещмешками за плечами. Откуда взялась наша пехота? С трудом доходило до нас, что это пришли наши, это наша пехота. Оказалось, что мы уже полдня сидели перед пустыми дотами: немцы ушли ночью.

Часа через два нас сменили. Пришел обоз, роздали сухари, сахар. Я пошел разыскивать Михеича. Он был в своем окопанном со всех сторон сарайчике, возился возле кухни, что-то приколачивал. На оглобле висели хомут, седелка, уздечка с начищенными до блеска трензелями. На оглобле же висели четыре маленьких подковки с подношенными шипами. Они тоже были начищены тертым кирпичом и золой и сверкали, как стеклянные.

КОЗЛОВСКИЙ

Наш дивизион вышел на переформировку. Отдыхали, готовились к приему пополнения. Когда-когда, а на переформировке старшина успевай поворачиваться. Кавалерия не пехота. Там как? Дал старшина ремень солдату, пару обмоток — и загорай себе. А у нас лошадь, седло, клинок, шпоры, а в одном седле — два десятка принадлежностей.

Самое же беспокойное дело — обувь. Народ в эскадроне — разный, бывает пришлют сапоги одного размера, вот и ловчись обуть двести человек. Комбинируешь, хитришь, разрываешься на части.

Помню, прибыл с пополнением казак один, высокий, каланча каланчой.

Взглянул я на него, сердце в тоске зашлось: «Какой размер носишь!» — «Сорок пятый, товарищ старшина!»—. «Тьфу ты, — говорю ему, — как тебя в кавалерию угораздило? Шел бы в связь вместо телеграфного столба. Где я такие лыжи тебе добуду?» Пришлось брать фляжку со спиртом, бежать на склад к интендантам.

Пополнение мы принимали вместе с командиром. Капитан построил казаков, поздоровался, рассказал, как держать себя в первом бою, как беречься от мины, той, что с воздуха, и той, что в земле, от пули снайпера, объяснил, что значит приказ командира. Потом передал казаков мне.

— Откуда, браток? — спрашиваю. — С Кубани? Мать, отец живы?

Разговаривая, оглядываю обмундирование. Проверяю каждого до крючка-пуговицы. Тому посоветуешь шинель подшить, другому новую дырку на ремне проколоть.

— Ты что больше любишь? — спрашиваю ради шутки. — Блины со сметаной или пироги с вареньем?

— Пироги, товарищ гвардии старшина.

— Плохо твое дело. Повар наш не умеет печь пирогов.

— На курсы его отправить, — смеются казаки. — Без пирогов не можем.

Осмотрел я всех, подхожу к последнему. Стоит в шинели, хотя жара, время летнее. Улыбается, будто мы с ним знакомы.

— Почему в шинели? — спрашиваю.

— Здоровье берегу. Насморк у меня.

По внешности не первогодок, моих лет. Обхожу его со всех сторон. На ногах черт знает что: на одной — женская туфля, на другой — шахтерская галоша.

— Где сапоги?

— Износились.

— Давно получал?

— Не помню. Память слабая.

— Снимай шинель!

Вот оно что: под шинелью трусы, драная майка.

— Где брюки?

— Износились.

— Вчистую?

— Почему же вчистую. Завязки остались.

На лице недовольство: чего, мол, пристают к человеку?

— Ну что ж, — говорю, — щеголяй в чем пришел. Ничего больше не получишь, раз пропил. Понял?

Улыбается, молчит. Знаю, мол, вашего брата старшину. Ругай, исполняй свою службу, а все равно ведь дашь. Крученый тип, но не на того напал. Оформил на него бумагу командиру. Тот махнул рукой: выдай, черт с ним. Завтра-послезавтра в бой. На передовой пропивать будет нечего. Поспорил я с капитаном: пусть ходит в чем есть. Нельзя же повадку давать ворью, разболтягам, а он еще и держится нагло. Капитан пожал плечами. Выбрал я что похуже, выдал все голоштанному артисту, черт с ним.