На фронте затишье - [6]

— Мы в окружении, Михеич. Кругом отрезаны.

— Слыхал, — ответил повар. — Из третьего старшина приходил, просил взаймы крупы, соли. Соли дал, а крупы — нет. Чем своих кормить буду? Раздать легко.

На мои слова об окружении он особого внимания не обратил, занятый своими заботами, а, может быть, как всегда, решив, что слова — ветер, не до разговоров.

И потянулись длинные, как вечность, дни. Немцы, видно, решили оставить нас в покое — никуда мышка не денется. У них завершалась большая наступательная операция, и было просто не до нас, горстки разношерстных войск, оставшихся в глубоком тылу. Надежды на спасение, думали они, у нас никакой. Пробиться к своим без танков даже пробовать нечего, такая попытка равносильна самоубийству: стоит вылезти из траншей, как со всех сторон окажешься под огнем.

Рассудили они правильно и не торопились. Раза по три в день принимались обрабатывать наш пятачок минометным огнем. Пушки наши молчали: попробуй, выстрели — по засеченному месту открывался огонь из десятка стволов. Немцы хотели вымотать нас, выморить, потом уничтожить малой кровью.

А наше командование было далеко. Артиллеристам удалось связаться со штабом корпуса, и оттуда передали команду: «Стоять!» Какая же могла быть другая команда?!

Доходил сентябрь, но стояла жара, днем в траншеях было как в печке. Со стороны пехоты немцы окопались по холмам, и теперь третий эскадрон и часть нашего простреливались как бы с тыла. Били на каждое шевеление. Махни пилоткой — и то по брустверу очередь. Сторожили крепко. Разведчики говорили, что против нас поставили тотальников — мальчишек и стариков, учили убивать на окруженных. Мальчишки были старательные. Днем не высунешься ни за водой, ни по нужде. Раненые лежали весь день в траншее: свести вниз было невозможно. Но и ночью траншеи со всех сторон простреливались. Немцы били неприцельно, на всякий случай: в кого-нибудь да угодит. Немцы по ночам всегда бьют, авось пуля сама себе найдет цель.

Михеич обосновался среди развалин деревушки. Полагая, что там штаб, немцы разбили в щебень все дома, и на месте улицы сейчас лежали кучи мусора. Разобрав какую-то стенку, Михеич выложил для лошади и кухни укрытие и тщательно замаскировал его.

Приезжал Михеич, когда темнело, и, поднявшись в траншею, коротко говорил:

— За ужином.

Он рассказывал, что пехота даже чаю не варит, солдаты ночами шатаются по виноградникам, лопают неспелую ягоду, у них начался понос. А артиллеристы рвут пшеницу, лущат и жуют, как кони. Он тоже про запас покосил и напрятал для Фенечки. Я не решался спросить, надолго ли хватит нам продуктов, со страхом догадываясь, что и нам скоро голодать, а когда, решившись, все-таки спросил, Михеич неопределенно ответил:

— Потянем еще.

Тянуть можно, если знать, когда все кончится. А кто знал, когда придут наши? Фронт уже ушел километров за сто, а может быть, дальше. Наступление у немцев было случайное, почти бессмысленное, и наша судьба зависела от того, выдержим ли, дождемся ли своих. Если же дело затянется, немцам уничтожать нас не придется: мы сами перемрем с голоду.

Пехота уже голодала, люди там поднимались только чтобы стрелять, а в третьем и в первом эскадронах сухарь делили на двоих. От усталости, от постоянного напряжения слабели и наши казаки. Однако у нас было все-таки два десятка ложек каши, каждую ночь мы ждали, что Михеич приедет.

На следующий день — мы только что позавтракали — в лесу загудели моторы. Танки. На этот раз они шли прямо на наш дивизион. Танков шло немного, я насчитал восемь, без пехотного десанта. Сразу было не понять, зачем немцы пустили их. Если бы машины и проскочили через траншеи, дальше им ходу все равно бы не было: позади нас — обрывистый лог. Догадался, когда танки, приблизившись, разделились и пошли вдоль фронта. Наезжали на траншею, разворачивались, обрушивали ее. Давили пулеметные гнезда, давили все, что двигалось и дышало. Хоронили всех заживо: бежать было некуда. Поутюжь они нас с полчаса, смяли бы, сравняли бы всю траншею. Но ожили-таки наши страдальцы-артиллеристы. Выстрелов мы не слышали, а только видели, как «тигры» повернули обратно к лесу. Один горел в расположении первого эскадрона, другой подбили гранатой в четвертом эскадроне, а уже на нейтральной полосе артиллеристы достали подкалиберным еще один. Загоревшись, «тигр» сел на свой зад, а из люка начали выпрыгивать танкисты. В них стреляли, пока не уложили до последнего.

Потом сразу началась артобработка, немцы разозлились. С особой яростью они гвоздили опять по артиллеристам. Думая, что на часовенке наблюдатель, они били по ней, пока не сравняли с землей, не перерыли вокруг всю землю, и там стало не зелено, а желто от поднятой глины.

Ночью хоронили мы своих. В логу была воронка от тяжелого снаряда, мы снесли туда трупы, сложили в два ряда и закидали плитняком и дерном. Среди погибших был и Вася Селезнев. У него оторвало голову, я признал его по новым сапогам, которые неделю назад выдал, и по якорю на руке.

В эту ночь Михеич приехал под утро и, разливая по ведрам, долго скреб ковшом по котлу, залез в него с головой и выскребал ложкой.