На французской земле - [20]

Получается парадоксальная вещь: советский строй, со всей его сложной совокупностью производственных усовершенствований, новейших машин, рационализации, со всем огромным аппаратом пропаганды, информации и т. д., со всей отчетливой видимостью экономического модернизма, оказывается, в сущности, — в социальном разрезе, — чем-то напоминающим семейно-патриархальную систему, стремление к которой так характерно для русской истории вообще. «Вы на тли отцы, мы ваши дети». Надо полагать, что это не результат какой-то временной политической целесообразности, что это нечто более постоянное и соответствующее тому очень условному понятию, которое называется национальным духом или особенностью русского народа вообще. Во всяком случае, эта беспримерная война доказала, что такому аспекту русской государственности свойственна та страшная центробежная сила, которая предопределила исход небывалого столкновения народов.

* * *

Если бы мы обладали каким-то идеальным чувствительным аппаратом, отмечающим те малодоступные или почти недоступные анализу народные движения, о которых мы обычно имеем самое приблизительное и чаще всего неточное представление и которые, вместе с тем, и являются основными факторами, обуславливающими тот или иной ход истории, — мы бы знали тогда, как возникло и как развивалось то единство коллективной мысли и коллективного желания, которое выразилось во всеобщей поддержке советских партизан французским населением. Сколько безвестных крестьян, сколько молодых людей, солдат и офицеров отдавали все или делали все, чтобы спасти от немцев советского партизана? Их непосредственный личный интерес вовсе не требовал от них этого. Но они это делали, рискуя всем. Я помню капитана Пьера, командовавшего целым военным округом, и его встречу в парижском ресторане с Антоном Васильевичем, вместе с которым они воевали в maquis. Эти люди, не понимавшие один — французского, другой — русского языка, были связаны теснейшей дружбой, и, конечно, каждый из них ответил бы собственной головой за другого. Они не могли быть политическими единомышленниками — хотя бы потому, что были лишены возможности об этом разговаривать, — они были, казалось бы, очень далеки друг от друга: один — французский офицер, родом из Эльзаса, другой — советский человек, родом с Украины. Если бы не было этого стечения тысяч невероятных обстоятельств, то каждый из них просто был бы не способен представить себе возможность существования другого — вот такого капитана Пьера или вот такого Антона Васильевича. Но это было проявлением того темного и стихийно неудержимого движения, которое, на какой-то период времени, оказалось одним и тем же у всех народов Европы и в котором России принадлежит, я думаю, самая значительная роль.

Разговор этих людей друг с другом мог бы дать материал для неисчислимого количества анекдотов. Как это ни кажется странно на первый взгляд, лучше всего выходили из положения эльзасцы, потому что большинство русских немного знало немецкий язык; однажды я присутствовал при одном таком разговоре двух соратников по партизанской войне — советского и эльзасца. Впервые за много времени я ощутил невольное и неудержимое сочувствие к языку Гете, Шиллера и Рильке. Правда, тени этих людей мало, я полагаю, волновали случайных собеседников, — и слава Богу: если бы это было иначе, я думаю, у Германии были бы шансы выиграть войну.

Еще одно, что всегда представляется изумительным любому европейцу, это то, как советские солдаты могли вынести те нечеловеческие испытания, которые выпали на их долю и которых, конечно, не выдержал бы никакой другой народ, кроме, пожалуй, представителей желтой расы. Их физическая сопротивляемость совершенно исключительна; но это, конечно, характерно уже не только для советских людей, а для русских вообще; в этом они продолжают традиции своих предков. Они переплывали зимой Нарву, на которой был взломан лед; они дрались в лютой российской стуже сутками, они зимние месяцы проводили в лесах; и они же выносили все ужасы немецкого плена и, освободившись, снова появлялись с автоматами в руках на дорогах Франции, по которым следовали немецкие транспортные колонны. Это были те же самые люди, которые год тому назад, в немецком лагере, казались обреченными на смерть от голода, побоев и истощения. В морозные зимние дни в Париже они ходили без шинелей, а на дворе было десять градусов ниже нуля. Для человека, который бывал в Сталинградской области, например, и мог себе представить, что такое Сталинградская битва и как ее можно выдержать, ответ на этот вопрос найден заранее. На голой и плоской равнине дуют летом нестерпимо горячие ветры с песком; зимой эти ветры становятся ледяными, и против них нет никакой защиты. Вся южная равнинная Россия, вся Таврия, часть Украины, плоские безлесные места с редкими колодцами, зимой превращаются в ледяной ад; летом же от сухого и убийственного зноя звенит в ушах и наливаются кровью глаза.

Среди моих старых товарищей по России был один русский крестьянин, Даниил, который потом попал за границу и долго жил в Париже. Меня в нем всегда поражало одно качество — это его необыкновенная способность ориентироваться и непогрешимое чувство направления. Я помню, как однажды, в очень темную и бурную ночь ранней осени, мы должны были пересечь большой лес, тянувшийся на шесть километров — в том месте, где мы его проходили. Там были какие-то поминутно пропадающие тропинки, овраги, заросшие кустарником, рвы, ямы и сплошная апокалипсическая тьма. Он шел вперед неспешно и уверенно и говорил мне время от времени, что надо держать левее или правее. Я его спросил, знает ли он этот лес и если нет, то почему он думает, что нужно именно правее или левее. Этого он не мог мне объяснить, но ему это казалось очевидно; лес он не знал, он был там в первый раз. Мы вышли, наконец, в поле, и потом, когда нам предстояло возвращаться, я спросил его, как теперь быть, куда идти. — А той же дорогой, — сказал он. Он сказал «той же дорогой», так, точно это было ровное шоссе или прямая аллея. Я посмотрел перед собой и увидел прежнюю густую мглу и темную листву бесчисленных деревьев. — Ну, идем, — сказал Даниил. Я последовал за ним. В одном месте, когда он круто свернул вправо и я его хотел остановить, он сказал: — Как же, не узнаете? Тут вот этот самый сломанный пень, а сейчас будет овраг, который посередине мельче, а там — тропинка, а потом все прямо. — Как он мог заметить и запомнить в этой мгле сломанный пень, откуда он знал, что посередине овраг мельче? Он сказал, что услышал, как закричала какая-то птица, и по звуку было ясно — там, где она кричала, овраг был глубже, а это было слева, метрах в пятидесяти от нас. Я пожал плечами и перестал его расспрашивать; и приблизительно через два часа мы вышли с ним точно в том месте, откуда вошли в лес. Тут ошибиться было нельзя, потому что это был тот мост через небольшую речку, с которого мы начали наше путешествие. Много лет спустя Даниил попал в Париж и жил в рабочем пригороде, возле завода Рено. Не зная ни звука по-французски, не имея представления о городе, — он повсюду ходил пешком, боясь спутаться в метро, — он разыскал в одном из центральных кварталов какое-то увеселительное заведение, о котором рассказывал чудеса; в его описании это выходило похоже на магометанский рай, каким его представляют себе люди, не очень обремененные точным знанием восточных религий. Он ходил туда и обратно, не умея прочесть названия ни одной улицы, и шел так же безошибочно, как тогда, много лет назад, в российском лесу.