На фейсбуке с сыном - [90]

Но это меня снова понесло не в ту степь, ведь не о зависимостях мы с Леоном в эти наши вечера говорили — мы говорили о планах, о ваших с Казичком перспективах и устремлениях. И он и я — мы оба понимали, что вы и сами себе планы выработаете, нас не спросите, но как родители мы должны были вам советами помогать. Леон-то на родительские собрания в вашей средней школе номер шесть, названной в честь заслуженной нимфоманки и коммунистки Ганки Савицкой,[107] не ходил. А зря. Потому что если бы ходил — собственными ушами бы услышал, что отправил в школу упрямых, непокорных, не подчиняющихся дисциплине сыновей. Казичек авторитета учителей не признавал и дерзко на уроках «умничал» (что бы сие ни значило), бормотал себе под нос ругательства, на переменах нередко дрался. И в то же время Леон бы услышал, что его первенец по большинству предметов имеет наивысший балл — в том числе у тех учителей, которые из-за бунтовского характера должны были бы к нему придираться. На Твоих родительских собраниях я выслушивала примерно то же, за тем исключением, что от Тебя «папиросами не воняло», Ты истерик не закатывал и почти не ругался. Времена тогда были такие, что никто особо не волновался о том, чтобы сохранить приватность или не задеть на собрании родительские чувства. Учительницы (чаще, чем учителя) публично, при всех остальных родителях, зачитывали оценки отдельных учеников и часто сопровождали чтение не самыми доброжелательными комментариями. Назвать ученика «дураком» или «тупицей» было в порядке вещей. А для большего эффекта плюс стыда и боли было принято сравнивать остальных с отличниками. И вы с Казичком были как раз такими образцами, с которыми сравнивали остальных. Это меня наполняло материнской гордостью, но радости я не испытывала — по причине сочувствия родителям «дурака» и «тупицы». И даже наоборот — мне было как будто неловко, что вы так отлично учитесь.

Но вернемся к нашим планам на вашу жизнь.

Мы с Леоном делали ставку на ваши мозги. Вы непременно должны были получить высшее образование в институте или университете. Отец, который существовавшую тогда в Польше систему считал патологической и дегенеративной, трезво оценивал те преимущества, которые при ней имелись — словно здоровые клетки в больном организме. Одним из таких преимуществ была возможность бесплатно получить высшее образование. Он обычно говаривал: «Что ни говори, Ируся, про Гомулку и всю его банду прислужников, а ведь при прежней власти об учебе наших ребят мы и думать не могли бы». И я с ним была согласна. Но иногда нас охватывала экзистенциальная неуверенность. Все-таки не в молодом возрасте мы вас на свет произвели. Леон считал, что «учеба учебой», а какую-никакую профессию нужно иметь — для безопасности и личного спокойствия. Чтобы когда нас с ним не станет — вы не пропали бы и могли на ноги встать. Поэтому мы и советовали вам техникум, а не лицей.

Тут я, честно говоря, не совсем с ним была согласна. Все думала — куда это мы денемся, что нас вам будет не хватать. Но Леон, может, по лагерной своей привычке, находился в иррациональной уверенности, что может в любой момент умереть. Мне иногда даже казалось, что вечером, в постели засыпая, он не был убежден, что завтра проснется. Поэтому перед сном он всегда меня за прошедший день благодарил. За каждый день! Будто на всякий случай прощался, а перед тем выражал свою благодарность. Думаю, сыночек, Твой отец особо не отдавал себе отчета в том, что делает. Он был простым человеком и любил меня простой любовью. И благодарность эта не была чем-то возвышенным и поэтическим. Так, обычное: «Ируся, спасибо тебе за сегодня». А потом меня ласкал, и у меня дыхание перехватывало, а он целовал и шею мою, и много ниже шеи, и ладони выискивал под одеялом, чтоб стиснуть, пока кровать-то скрипела. А потом желал «спокойной ночи» и засыпал. Хотя не всегда на всю ночь — частенько мне приходило в голову его разбудить, и много хитростей у меня было припасено, так что труда особого это не стоило. Но об этом не буду рассказывать — это уж совсем интимное.

Как Ты думаешь, сыночек, могла ли я встретить в жизни еще более простую любовь и благодарность?

Но я опять не о том. Я хотела о его «маленьких смертях» поговорить. Отец Твой совершенно смирился с возможность умереть в любую минуту. Мне даже кажется, его отвага, бесстрашие, бескомпромиссность и бесконечная верность самому себе проистекали от отсутствия страха смерти. Не знаю, все ли узники «концентратория» (так Леон называл свой Штутхоф) избавлялись от этого «выжить любой ценой», но то, что Леон избавился — была и остаюсь абсолютно уверена. Избавился — как от вырезанного лоскутка кожи с татуировкой на предплечье. Твой отец, Нуша, как Ты это называешь, с окончательным deadline всегда был лицом к лицу. Хоть и переживал при этом совсем не такие чувства. Ты, как я погляжу, жизнь понимаешь как некий Проект, следовательно, это слово — deadline — тут на месте будет. Вырезали Тебя из моего живота восемнадцатого августа энного года — и таким образом получился kick off Твоего Проекта. А в день Твоей смерти Проект закончится. Так, сыночек, ты думаешь. Но если даже в философском смысле Ты и прав — Ты не должен так формулировать. Человеческая жизнь немыслима без магии, тайны божественной, только так она обретает смысл. И то, что Ты понимаешь свою жизнь как Проект, меня ужасает. Ведь когда я Тебя первый раз на руки взяла, Нушатик мой любимый, — это чудом было, а не каким-то там Проектом. Иногда я думаю, Ты себя обворовываешь, сыночек. В последние годы, как стал писать эти свои эмоциональные труды — Ты парадоксальным образом опустился на дно рационализма. Опомнись, Нуша, прошу Тебя. Не производи расчеты с жизнью ежеквартально, как с Проектом. И не ругай себя, упреками не изводи, когда обнаруживаешь, что, несмотря на все расчеты, Ты все еще далек от совершенства. Прекрати уже проводить с самим собой отчетные собрания и 31 декабря каждого года вписывать свою жизнь в таблицы