На этом свете - [60]
– Ты не один такой.
– Надо что-то делать.
– Если только в туалете. Но они хрен согласятся. Я бы не согласился на их месте.
– Надо попробовать. Эх, Паша, как говаривал Чингисхан, города надо брать обаянием.
– Херня. Силой их надо брать. И города, и баб.
– Если обе откажут, я кого-нибудь из них изнасилую.
– Даже не думай, Вика моя.
– Твоя, твоя, как три рубля.
– Эх, я бы ее…
– Давай так, сейчас еще пивка попьем, а ночью, когда в вагоне уснут все, что-нибудь придумаем. Да они и сами хотят, все видно прекрасно. Если не в туалете, то можно будет в тамбуре попробовать.
– Добро. Я один хрен заснуть не смогу…
Ночью мы с Настей вышли в тамбур. Она жеманно улыбалась. Я нервно курил. За окном в невероятной суматохе проносилась разнотонная мгла.
– Ну что, защитник отечества, так и будешь стоять?
А меня вдруг охватил столбняк. И еще дрожь: густая, с покалыванием. Я не мог сдвинуться с места. Все мои желания и чувства сосредоточились в области паха, и казалось, ступи я один шаг навстречу девушке, как внутренние перегородки рухнут и взведенный снаряд похоти взорвется без малейшего участия курносой блондинки.
– Что-то не так?
– Да не, все нормально. Просто… у меня полгода никого не было.
– Не бери в голову. Расслабься.
Она подошла ко мне, обняла, положила голову на плечо. Вся жаркая, близкая, настоящая… У меня перехватило дыхание. И больше не осталось сил сдерживаться. Я подался ей навстречу, сжал ладонями белое пышное тело, крепко сжал, до хруста в сведенных пальцах и, теряя остатки разума, с утробным выдохом сожрал ее губы своими… Судорожно снимал штаны, путаясь в брючном ремне, с одной только мыслью: успеть, успеть…
Это произошло очень быстро. Два резких движения, гортанный хрип, мурлыкающий стон. В нашей близости не было красоты – лишь голая и неприкрытая животная страсть, но вся онтология бытия поместилась в два моих резких движения. Вместе с семенем выплеснулись сомнения, тревога; даже любовь к Вере перестала болеть. По телу разливалась волна сытого довольства, а пустота в душе стала спокойной. Как будто так и должно было быть.
– Извини… Но… Сама понимаешь…
– Все нормально. Я где-то так себе и представляла.
– А…
– Теперь твоя душенька довольна?
– Моя-то да. Ты просто прелесть.
– Я знаю, – Настя очаровательно улыбнулась, на этот раз просто, без жеманства и наигранного кокетства. – Ты только не подумай, что я со всеми так.
– Серьезно?
Меня всегда веселила эта сугубо женская черта: любыми средствами оправдаться.
– Да пошел ты, придурок!
– Извини, меня несет чего-то. Это все алкоголь. Просто… тебе все это зачем?
– Пожалела тебя, дурака!
– Вот как. Интересно.
– Слушай, чего ты хочешь? Да, ты мне сразу понравился. И было видно по тебе, что изголодался не на шутку. Но если бы не форма, то ничего бы и не было. Я просто вошла в твое положение. Вот и все. Поверь, спать с первым встречным в поезде не предел моих мечтаний.
Она поправила волосы и улыбнулась… Вериной улыбкой. Сходство было настолько поразительным, что я сперва опешил, а потом часто заморгал. Но морок не проходил. И мне вдруг захотелось унизить ее, оскорбить, причинить намеренную боль. Эта ее улыбка… Она обнажила зияющую яму в глубине моей души. Такую, что не засыпать песком, не зарыть, не зарубцевать. А главное, в этой улыбке было понимание того, что ничего уже не будет так, как прежде. И можно спать с кем угодно, уезжать хоть на Кавказ, хоть в Антарктиду, можно проклинать любовь, ненавидеть всех женщин – это ничего уже не изменит. А я обречен видеть Верину улыбку в каждой курносой блондинке, в каждой цветной обложке, за каждым углом и в каждом кафе. И так бесконечно…
– А у тебя ротик рабочий!
– Что?
– Чего непонятного?! За щеку, говорю, возьми!
– Ах ты урод… – Настя замахнулась, но я успел перехватить руку.
– Да ладно, чего ты ломаешься. Тебе понравится.
Она стояла передо мной удивленная, ошарашенная, горящая и униженная. И была не в силах ничего ответить, лишь открывала и закрывала рот, как рыба, выброшенная на берег. А потом обмякла, опустила руку и заплакала. И… Нет, ничего не шевельнулось в душе.
– Иди спать, шалава.
У девушки не было сил никуда идти. Она облокотилась на стену, а потом ноги задрожали, она закрыла лицо ладонями и сползла на грязный, заплеванный пол. И громко заревела.
Я докурил и пошел спать, оставив ее одну. На соседней полке уже давно дрых Пашка Зотов.
Бабушка насыпала мне полный карман семечек. Я попытался всучить ей несколько мятых купюр, уговаривал, но она только возмущенно махала руками.
– Служи, солдатик! Только не воюй! – произнесла она на прощанье.
Я лишь рассеянно улыбнулся в ответ, схватил вещмешок и побежал догонять остальных.
Москва гудела. Ленинградский вокзал был похож на муравейник, все сновали туда-сюда, с баулами и без; ларечницы торговали отвратительными чебуреками, водой; плели свои хитроумные сети таксисты и грузчики; рота солдат была для них всех лишь мимолетным пейзажем обыденности. А меня такое скопление людей в одном месте оглушило и взволновало. И даже залетная мысль промелькнула: а ну как бросить все к чертовой матери и дезертировать…
И тут я увидел ее. Маша. Машка. Машенька. Девушка из моей далекой юности. Первая любовь, если так можно назвать. Идиотская вообще это фраза – «первая любовь». Просто родной человечек. С которым легко молчать и дышать одним воздухом. С которым можно разговаривать одними глазами. И каждый раз прощаться, как навсегда.
