На двух берегах - [9]

Сжимая плечо Папы Карло, ротный опять оглядел всех:

- Всем ясно? За победой! Выбить и добить!

Он разжал ладонь, уронил руку от Папы Карло и, как-то передернувшись, как если бы ему вдруг стало зябко, как-то по-мальчишески подняв плечи и втянув в них шею и голову - плечи его почти касались ушей, - сказал тише:

- Но уж если и смерть…- он опять передернулся,- смерть принять придется, так война… Так святая война, а на войне…

Ему вдруг пришла в голову другая мысль:

- И если костьми усыпаны там, - ротный показал на запад, - наши поля и леса, так в этом моей, его, - он кивнул на Андрея, - вины нет. Ясно, Сушков? Ты, ты тоже! - воздай за эти истлевшие кости. За сирот да вдов. За все. Ясно, Сушков?

- Ясно, - Папа Карло, смигнув и раз, и два, и три, повторил тверже: - Ясно, товарищ гвардии старший лейтенант. Им до Углича уже было рукой подать! А мы - углические.

- То-то! - согласился ротный. Подходя к каждому, он клал руку на плечо Барышеву, Ванятке, заглядывал им в глаза, повторяя: «То-то! Кто, кроме нас, их выгонит и добьет, кто, кроме нас, таких, как мы? Дети? Женщины? Старики? То-то, ребята!” - кивнул Андрею, как давно уяснившему все это, потом козырнул всем: - Вольно. Продолжайте,- и пошел себе не торопясь, сорвав травинку, пожевывая ее.

Коля Барышев пекся о «Максиме», потому что его хозяйственная душа не могла относиться с небрежением к такой новой, так ловко сработанной, точной и сложной вещи. Он то и дело протирал бронзовый лафет и вертлюг, механизмы наводки, патронный приемник.

- Да будет тебе муслить его! - не раз говорил ему Ванятка, но Коля делал вид, что не замечает этих слов или миролюбиво отвечал:

- Еще маленько. Ну-кась дай тряпичку почище. Вот тут еще маленько, вот тут. И вот тут. Вроде бы все, - говорил Коля, но тер пулемет еще полчаса.

Важнейшую для замка запасную боевую пружину Коля носил, завернув в тряпицу, в нагрудном кармане, считая, что там она будет и целей, и всегда под рукой.

По боевому расчету Коля стоял перед пулеметом, чуть слева от него, и Андрей - он стоял впереди всех, - оборачиваясь, не раз видел: Коля стоит так, что может голенью прикоснуться к пулемету, словно пассажир на вокзале с чемоданами у ног, как будто Коля опасался, что пулемет могут увести.

Андрей был доволен, что Коля попал к нему в отделение. Хозяйственность Коли была очень полезна для отделения. Коля не терпел, когда кто-нибудь при чистке пулемета тратил излишне ветошь, проливал щелочь и масло, оставлял брошенными тряпки. Коля говорил: «Ну, робята, накулемили вы тут, однако. Прибирушку сделать надо. Люди-то чо скажут? Грязнота жила здесь. Ну-ка, дружно!» - командовал он и первым брался за уборку.

Зная лес, как свои дом, Коля приносил из него грибы, ягоды, орехи, находя их там, где другой бы ничего не нашел. Припрятав на кухне несколько картофелин и луковиц, он варил грибы с ними и еще с какими-то корешками, разложив за соснами недалеко от лагеря небольшой, но жаркий и бездымный костерок, над которым на рогулях подвешивал пару котелков. За какие-то полчаса он сварганивал такой суп, от которого невозможно было оторваться.

- Ешьте, ешьте, ребяты, - говорил он, пропуская свою очередь черпать из котелка.

Однажды он нашел дупло с дикими пчелами и, соорудив из куска марли, добытой в санчасти, маску, выкурил их с помощью горящей бересты, перемешанной с хвоей. Он взял две трети меду, пояснив, что время к осени, и пчелы не смогут собрать до холодов нужный им запас.

Папа Карло страдал ишиасом. Бывали дни, когда он пластом лежал на животе. В один из таких дней Коля, капнув во фляжку меду, затолкал ее по горлышко в муравейник. Громадные злые рыжие муравьи устремились во фляжку сотнями. Коля дал им накопиться, добавив туда воды, подогрел фляжку и этой муравьиной кашей натер Папе Карло ягодицы, низ спины, закутал в две шинели, а потом напоил каким-то отваром. Папа Карло, спеленутый, как кукла, лежал в шалаше, обливаясь потом. Утром, еще не вставая, он начал было заранее охать, но вдруг, встав, замолк. Ишиас лишь напоминал о себе. Вечером Коля повторил натирание, безжалостно давя на пояснице Папы Карло муравьев, и через день Папа Карло забыл, где и болело.

- Подыми, подыми-ка голову, слышь, Васильев. Тебе говорят - подыми голову,- сказал Папа Карло. Станок давил Папе Карло на грудь, и говорил он с трудом, но все-таки жестко и властно.

- Ну и чего? Ну поднял, - откликнулся Васильев.

- Что там увидел?

- Ничего. А что там должно быть? И луны нет. Нарождается.

- Сияли в небе звезды и до нас, - тише и немного торжественно заявил из-под станка Папа Карло.- Значит, и до тебя тоже, - разъяснил он.- И после тебя будут. Мильон лет. То-то. Ты хоть что-нибудь понял?

- Это тебе не по своим палить! - поддержал его Ванятка.

- Ну будя, будя вам, ребяты,- снова включился Барышев.- Как на посиделках! А ходу еще сколько, конца не видать. Собьете дых.

Андрей усмехался в темноте, не вмешиваясь в этот как будто ни о чем разговор. Чего было вмешиваться, когда все эти разговоры были обыденными, как серый хлеб, который им давали, или махорочные самокрутки.

Они шли всю ночь, делая короткие привалы, шли, механически переставляя ноги, в полудреме, сквозь которую пробивались отрывочные мысли, связанные больше всего с воспоминаниями о прошлом. Они шли всю ночь, а когда засерело, свернули в лес, получили приказ маскироваться, замаскировались, а потом ткнулись кто под сосну, кто под куст и как упали в тяжелый, без сновидений сон, сунув оружие под бок или придерживая его рукой.