На другой день - [11]

— Да мало ли безобразий! — вспылила она. — Мы же привыкли терпеть, не чувствуем всей ответственности…

— Людмила Ивановна, — остановил ее Абросимов, наливая из графина воды. Пододвинул стакан ближе к разволновавшейся женщине. Он не сердился на нее, нет, он не придавал особенного значения ее упрекам, объясняя их повышенной нервозностью. — Все это, Людмила Ивановна, так, и дирекция принимает меры. Ведь то, что делается сейчас, только поможет расправить нам крылья завтра и послезавтра. — Абросимов поправил перекосившийся бордовый галстук. — Но вы хоть немного пожалейте себя. Зачем волноваться? Одним росчерком пера мы с вами ничего не сумеем сделать, необходимы, Людмила Ивановна, время и выдержка.

— А мне кажется, у нас злоупотребление временем, — сказала она, отставляя воду.

— Нужна выдержка.

— И выдержка — только дымовая завеса нашей нераспорядительности и беспечности.

— Людмила Ивановна, — приложил руку к груди Абросимов. — Вы молодой работник, многое вам кажется простым и ясным, в действительности это намного сложней. Кроме того, я прекрасно вас понимаю и не осмеливаюсь осуждать. Возьмите, Людмила Ивановна, отпуск, хоть сегодня, сейчас, и поезжайте в санаторий, на южный курорт, отдохните от этого каторжного бухгалтерского труда, согнувшего плечи даже такому медведю, как Прохоров.

Людмила медленно отшатнулась от письменного стола. Что он ей говорит? Он считает ее слабой и наивной девчонкой, способной разве щелкать костяшками счетов да надрывать себя горем?

— Простите, — дрогнувшим голосом сказала она, — мне пора, меня ждут в бухгалтерии, — хотя никто никого уже, конечно, не ждал, время перевалило за шесть, сотрудники управления разошлись по домам.

Людмила быстро оделась у себя в бухгалтерии и торопливо вышла из управления. По площади, окаймленной редкими тополями, ходили пыльные вихри, небо над городом застилали рваные клочья туч, сквозь муть их едва пробивалось осеннее солнце. Беспокойный ветер гудел в проводах и, набрасываясь на тополя, нещадно рвал с них задубевшую за лето листву. Казалось, сама природа волновалась и негодовала вместе с Людмилой.

Дома она обо всем рассказала Марии Николаевне.

— А ты не принимай близко к сердцу, — просто рассудила свекровь. — Спокойнее.

— Не могу.

— Вот уж и «не могу»!

— А с какой стати он считает меня малолетней девочкой? «Непосильный для вас, каторжный труд»… Что он меня запугивает? Может, побаивается, как бы я его в чем-то не разоблачила?

— Ну, ты чересчур, Люся, — с укором сказала старушка. — Михаил Иннокентьевич честный и порядочный человек и наговаривать на него не следовало бы. А отпуск он обещает, так надо взять. Съезди к своему брату в деревню, немного рассейся.

Людмила примолкла. И в самом деле, почему бы ей не пойти в отпуск? Ведь не была всю войну. И Абросимов, что плохого предложил ей или сделал Михаил Иннокентьевич? Просто у нее расшатаны нервы, она не может владеть собой.

Но когда заговорили опять о ремонте квартиры, обещанном и Дружининым, и Абросимовым, она резко встала с дивана:

— Не надо. Я сама, мы сами!

— Да на какие же деньги? — силясь рассмеяться, спросила Мария Николаевна.

— На собственные. Продадим кое-что из вещей, вот и деньги. — Людмила подошла к свекрови и коснулась руками ее худеньких плеч. — Завтра же, мама, сходи в скупочный магазин и продай, например, мой коричневый труакар. Зачем он мне теперь?

Мария Николаевна сняла очки и положила их перед собой на стол, задумчиво поглядела в окно. Задумалась и Людмила. Она любила свои вещи, приобретала их ревностно. С появлением новых вещей как-то праздничней делалось в доме, покупка каждой вещи знаменовала что-нибудь важное в жизни. Хотя бы и этот коричневый труакар. Он был куплен по случаю… да, да, за полгода до рождения Галочки, его покупал Виктор, принес, развернул, — любуйся, носи.

— Но к чему он теперь? — попыталась еще доказывать Людмила, хотя чувствовала, эти доказательства нужны не столько свекрови, сколько самой себе. — Чтобы он излежался, моль его побила?

— Нет, Люся, — возразила Мария Николаевна, — продавать вещи у нас с тобой крайней необходимости нет. Квартиру, раз обещано, приведет в порядок заводоуправление, на жизнь денег хватит, пробьемся, поэтому продавать вещи…

— Не будем продавать нужное, а труакар можно и нужно продать. Ну зачем я буду держать в гардеробе всякие неликвиды? — На лице Людмилы появилась робкая улыбка, появилась и сразу погасла.

Расставалась с вещами Людмила тяжело, болезненно. Больше всего она жалела проданное в войну шерстяное бордовое платье — свадебный подарок отца — и шелковое, белым горошком по синему полю — в этом, купленном на стипендию, она танцевала в доме культуры, когда рослый и смелый парень после первого же вальса задержал ее руку в своей и назвался: «Виктор». Потерянного уже не вернешь… Но труакар, труакар не жалко.

Все это Людмила объяснила Марии Николаевне и успокоилась, когда старушка подтвердила: да, и на хозяйственные расходы деньги нужны, и на усиленное питание, особенно Галочке; она, Мария Николаевна, подумает, где и как можно продать что-нибудь лишнее.

«Только бы пережить трудные дни», — думала Людмила, поверив в сговорчивость свекрови. Она не собиралась искать новое счастье, но верила, с окончанием войны полегчает жизнь, не понадобится ломать голову, что есть сегодня и завтра, в чем ходить, чем отапливать квартиру, — верила и желала этого. В сумерки, лаская дремавшую Галочку, она пристально вглядывалась в дорогие черты детского личика: пухлые губы, мягкий овал подбородка, глубокая ямочка — все отцовское! У Виктора была родинка на левом плече, крупная, как изюмина; с удивлением и радостью обнаружила Людмила, что и у Гали — родинка, со спичечную головку. И тоже на левом плече. Как не замечала этого раньше!