На Днепре - [181]

Воспоминания теснились в нем — и все сильнее сжимала сердце тоска по отцу и требовала какого-то исхода. Он и сам не заметил, как взял в руки перо и стал записывать на чистом листке свои последние воспоминания о погибшем отце.

Вдруг Кирилл почувствовал, что он не один в комнате. Торопливо повернув голову, он увидел, что старик уже не лежит, а сидит, упираясь обеими руками в стол.

Ощутив на плече руку подбежавшего Кирилла, старик вздрогнул и шире открыл глаза.

— Что? — сказал он с недоумением. — Вы подумали, что я уже умер? — Медленно опустились дрожащие веки, и он сказал, почти не шевеля губами: — Разве мне можно умереть? Ведь я же свидетель!

1945

Поминальная свеча Пер. Л. Лежнева

1

В госпитале, в глазной палате, на одной из девяти коек сидит сильный человек лет сорока. Он сидит почти без движения, вызывая у всего медперсонала особенно острую жалость. Хоть бы разок он моргнул — ласково или злобно, раздраженно или спокойно: ведь иногда по одному миганию глаз слепого можно почувствовать весь его характер.

Но остановившиеся глаза этого человека безжизненны, а тело словно подражает им, — оно тоже безжизненно. Просыпается он на рассвете и затем, спустив на пол ноги, целыми днями безмолвно сидит, держа коротко остриженную голову всегда в одном и том же положении — ни на йоту выше или ниже.

Иногда кажется, что его болезнь кроется вовсе не в глазах. Не зреет ли нарыв на его тугой, полнокровной шее?

Поди узнай, когда с соседями он не вступает в беседу, а о себе самом не говорит ни слова. Видимо, он считает более чем достаточным то, что записано где-то среди госпитальных бумаг.

«Фамилия: Трофимов Ерофей Семенович.

Профессия: бывший председатель колхоза в Смоленской области.

Потерял зрение после тяжелой контузии при взятии Кенигсберга».

Но одно дело — говорить, другое — думать. В его голове непрестанно клубятся мысли — неотступные мысли о себе, как это свойственно каждому человеку.

Он вспоминает себя подвижным, беспокойным колхозным председателем, не способным что-либо говорить или делать с прохладцей, всегда спешащим, все оценивающим с одного взгляда. Прикидывая в уме, кому из окружающих можно поручить то или иное дело, а кому нельзя, он больше доверял глазам, чем ушам: для него всегда важнее было вглядеться в лицо человека, нежели вслушаться в его слова.

Но от прошлого Трофимова отделяет один-единственный пронзительный крик, который вырвался у него в то мгновение, когда пред ним внезапно потускнел весь мир. По сей день Трофимов удивляется: зачем он тогда поторопился? По сей день он сожалеет о том крике, и ему почему-то кажется, что ослеп он не из-за тяжелой контузии, а именно из-за этого внезапно вырвавшегося крика.

С той минуты он больше не торопится, не принимает никаких решений ни о себе, ни о других.

В такое состояние впадает человек, которому предстоит далекий путь, и он сам не знает, сколько времени продлится путешествие.

Больничная койка все время представляется ему телегой, на которой он глубже и глубже въезжает в непроглядную ночь, все больше отдаляясь от того места, где внезапно погас перед его глазами ясный день.

Иногда он глуховатым шепотом спрашивает у медицинской сестры:

— Какое сегодня число?

А выслушав ответ, призадумается и еще тише с удивлением протянет:

— О-о!

И это как бы означает, что от того последнего ясного дня на фронте он уже ушел далеко, далеко — четыре месяца углубляется он в темноту…

— О-о!

На этом обрывается его разговор с медсестрой, и больше ему от нее ничего не нужно. Привыкнув находиться в течение многих лет в самом средоточии труда и человеческой сутолоки у себя в колхозе, он всякий раз испытывает страдание, когда его, того же Трофимова, водят за руку.

Удивленное выражение не сходит с его лица. Немая замкнутость слепого означает: если нет у него зрения, то и не нужен ему дар речи. Ко всяким шумам в палате он холоден и равнодушен, как, впрочем, ко всему, что творится на белом свете: ведь все это уже не имеет к нему никакого отношения.

2

Однажды при обходе больных сестра пожаловалась доктору Сойферу:

— Трофимов у нас самый трудный. Состояние его тяжелее, чем у всех больных в палате. Сутки может так просидеть молча, пока сама не спросишь, не нужно ли ему чего?

— Вот как, — словно лишь из вежливости ответил доктор и выпятил губы: такая у него манера, особенно когда он задумывается и как будто вовсе не слышит, о чем ему говорят.

Однако, отпустив сестру, доктор опять подсел к Трофимову, и его короткие, не слишком ловкие пальцы с выстриженными до самой кожи, как у детей, ногтями принялись снова ощупывать орбиты плотно прикрытых глаз слепого.

— Родные есть? — спросил доктор Сойфер, стремясь отвлечь внимание больного.

Трофимов ответил не сразу, и так как голос его прозвучал холодно и словно издалека, казалось, что он раздается из могилы, — должно пройти некоторое время, прежде чем оттуда донесется ответ:

— Есть родные.

Да, у Ерофея Семеновича, оказывается, есть жена и трое детей, но он написал им неопределенно: «Ранен, нахожусь в госпитале». И все.

— А-а!

Вдруг доктор Сойфер отдернул руку, будто бы кончиками пальцев ожегся о то место, которого коснулся только что.