На дне - [13]

— Ты удивительно красива, Дарина. Самая красивая из всех женщин, побывавших в моей постели… Даже сейчас, униженная, дрожащая, худая и бледная… но такая красивая.

— Как ты еще не сдох от СПИДа или сифилиса со всеми шлюхами, побывавшими в твоей постели.

— Я разборчив, милая. И есть такое прекрасное изобретение человечества — презерватив. Но селекция все же превыше всего. Именно поэтому моей женой была ты… — трогает мою скулу, а меня трясет всю, и слезы из-под закрытых век катятся. Как же это грязно. Он грязный, руки его по локоть в крови. Если отдамся ему здесь, никогда от всего этого не отмоюсь.

— Слезы… такие чистые и хрустальные. О чем плачешь, милая?

Как же омерзительно звучит эта "милая", и как же отчаянно где-то там внутри что-то жаждет услышать "малыш"… и понимает, что это нежное слово из прошлого нельзя марать всей этой грязью. Милая естественней, застасканней и грязнее.

— Ты ж не с целкой пришла сюда проститься.

Резко повернул к себе и взял за подбородок.

— Когда я тебя лишал девственности, ты не плакала. Раздевайся, Дарина.

ГЛАВА 5

Боль чуть утихает, потом возвращается с новой силой. В конце концов она становится постоянной и невыносимой. Этот период — ад. Когда просыпаешься утром и плачешь оттого, что снова проснулась и опять надо терпеть. Потом охватывает гнев и отчаяние, злость на весь белый свет, на себя, на него. И дикое желание излечиться, надежда на то, что все равно пройдет, надо только перетерпеть. Не проходит. И тогда возникает смирение. К боли привыкаешь и понимаешь, что теперь так будет всегда. И надо учиться как-то с этим жить.

(с) Просторы интернета

Я дышала все тяжелее и тяжелее, сердце билось так сильно, что грудь сдавило железным обручем, мне хотелось сделать ему больно хоть как-то. Мне хотелось разломать это жуткое равнодушие. Пусть после этого он разломает меня саму на части. Если бы я могла сейчас вонзить в него нож и ударить да так, чтоб жил, но кровью истекал, как я. Чтоб корчился от страданий. Но я смогла только крикнуть, сжимая кулаки:

— Да пошел ты. Пусть шлюхи твои раздеваются. Для тебя не то что раздеваться… на тебя смотреть тошно до рвоты. Лучше бы я для твоих ублюдков разделась и легла под них, чем под тебя.

Злой оскал, почти звериный, и челюсть вперед выдвинулась. Брови нависли над налитыми кровью глазами.

— А что, предлагали раздеться? Чего отказалась, уже б на свободе была.

— Предлагали. Много чего предлагали. Но я считала себя все еще женой… верность мужу своему хранила. Верность, которая на хрен ему не нужна. Он ведь уже и не он. Зря не разделась и не отдалась твоему псу Закиру на травке. Он хотел, аж слюни текли. Уверена, чечен остался бы доволен, и я могла бы сбежать, а может, он и сам отпустил бы меня за усердие. Когда он задницу мою трогал, губами причмокивал, и грудь мяли его дружки… Мой муж многому меня научил и даже говорил, что я горячая в постели. Как думаешь, им бы понравилось меня трахать?

Замахнулся так, что я не просто глаза закрыла, а перед ними потемнело от ожидания удара, и я его услышала такой силы, что уши заложило. Один, второй, третий. Быстро моргая, приоткрыла веки — Зверь со всей дури по стене бьет, и я слышу, как его кости хрустят. И этот хруст эхом в моем сердце отзывается толчками крови на разрыв. Не выдержала, перехватила его запястье.

— ХВАТИТ.

А он окровавленными пальцами меня за лицо схватил, пачкая кровью, размазывая ее по моим щекам.

— Что хватит? — срывающимся хриплым голосом. — Чувствуешь, как кровью воняет и смертью? — глаза застывшие, мертвые. — А я чувствую, — впился этим мертвым взглядом в меня. — МНЕ понравится тебя трахать.

Схватил за волосы и поволок к постели, швырнул на нее изо всех сил, так, что к стене отлетела, потом за ноги к себе дернул и навалился всем телом. Услышала скрип расстегиваемой ширинки и закрыла глаза, чувствуя, как трясет всю, как слезы наворачиваются на глаза. Максим впился в мои губы своими сухими и горячими губами. А меня передернуло от гадливости… перед глазами эти же губы, целующие другую. Изо всех сил укусила так, что рот наполнился его кровью, но Макса это не остановило, все равно целует, кусает, надавливая жестоким ртом на мой, заставляя раскрыть его шире, вбивает язык глубже, заставляя задыхаться. Вцепилась ногтями в его щеку, пытаясь оттолкнуть, но он перехватил мои руки и заломил над моей головой, а мне на секунду удалось избавиться от натиска его рта.

— Не трогааай, — зашипела ему в лицо, — не смей ко мне прикасаться. Не смей своими грязными руками убийцы трогать меня. От тебя воняет смертью.

— Ничего, потерпишь. Грязными руками? О, да. Очень грязными. Ничего. Испачкаешься немного. Зато потом поорешь для меня, как всегда, когда войду в тебя по самые яйца.

Грубо, мерзко, нарочито пошло и отвратительно, без капли любви и эмоций. А мне вдруг стало так невыносимо горько, что я не смогла терпеть… расклеилась и обмякла ненадолго.

— Не делай этого снова.

Всхлипнула, отрицательно качая головой, пытаясь увернуться от его рта.

— Не усложняй. Я всего лишь тебя отымею… Раздвинь ноги, Дарина. — дышит мне в лицо, а меня передергивает от отвращения, от картинок его, совокупляющегося с той девушкой… которую он потом… О, Божеее. Нет. Я этого не выдержу. И нет, это не страх. Это был предел, тот предел невозврата, за которым умрет наша любовь навсегда. Во мне… А в нем она уже умерла. Ощутила его жадные ладони на своей груди, сопит, дышит, как голодное животное, и я не слышу почти своих тихих всхлипываний, своих криков. Он слишком силен, а я слишком ослабла, чтобы дать ему отпор. Только трепыхаться под ним и дергаться, пытаясь не дать задрать платье, увернуться от губ, пятнающих кожу мокрыми поцелуями. Чем сильнее сопротивляюсь, тем настойчивей его губы, тем сильнее кусает кожу и рычит, удерживая мои руки одной рукой, а другой шаря по моему телу. Задрал подол вверх, раздвинул ноги коленями, проводя пальцами по промежности.