На дне блокады и войны - [98]

Утром вместо Булганова в пехоту ушел я, чтобы пристрелять цели по указаниям разведчиков и согласовать с ними команды огня. На позиции остался Венька. Николая ночью тоже трясло. Он лежал весь мокрый и ничего не ел.

Передовая линия окопов. Все то же, что и у нас, минометчиков, но другой, какой-то гнетущий дух. Окопы, траншеи кажутся грязнее, запущеннее, землянки— меньше. Вдоль передовой линии с интервалом три-пять метров — боевые ячейки. В них молча и неподвижно дежурят солдаты с трехлинейками образца 1898 года. Иногда мелькнет тщательно замаскированный пулемет «максим», из такого еще стреляла чапаевская Анка-пулеметчица. Я иду за связным командира стрелковой роты, сзади мой связной с телефоном и куском кабеля. Заходим в землянку. Там телефон комроты, укутанный тряпками, чтобы не слышали «фрицы». До немцев не более 100 метров, а может быть, и ближе, ибо кто знает, где они копают свои ходы. Мне надо стрелять осторожно, чтобы не попасть по своим. В боевое охранение нести телефон нельзя — услышат фрицы. Команду подавать через связного, шепотом…

С ученическим старанием я, как мог, подсчитал данные по угломеру и прицелу. Все готово. Связной, согнувшись, побежал к телефону:

— Одна мина — огонь!

Я чуть высунулся над бруствером. Буквально в двух шагах от меня справа и сзади накопана свежая земля. Говорят, ночью оттуда пахло немецким эрзац-табаком. Именно в этом окопе наши и хотят брать языка. Прямо передо мной пригорок. По краю его немецкие окопы. До них рукой подать. Это моя цель… Сзади чавкнул миномет… Жду… Где-то за пригорком еле слышно бухнуло. Мина? Моя? Надо бы для проверки стрельнуть еще раз. Может быть было что- то другое, а моя мина просто не разорвалась? Но я все равно беру ближе: «Выстрел!» Мне кажется, что я слышу, по крайней мере, чувствую, что мина летит надо мной. Вижу! Справа из-за бугорка появилось небольшое облачко желтовато-серой пыли. Она! Я довожу угломер, даю еще чуть ближе: «Огонь!» Связной убежал к телефону. Я в окопе один. Солдаты боевого охранения на всякий случай ушли (ведь пристрелка идет на границе эллипса рассеивания и своя мина может угодить в свой же окоп). В тот раз так оно и произошло. Кажется, я до сих пор помню этот резкий, яркий среди летнего дня разрыв. Перед глазами пыль, комья земли… Я падаю, и уже на дне окопа слышу животный скрипучий рык немецкого шестиствольного миномета — «хрипача» — низкий и противноутробный: зы-ы-ы-р, зы-ы-ы-р! Над тем местом, где стоят наши минометы, поднялась туча пыли и дыма. Что там? Я стряхиваю землю с гимнастерки, с волос… на руке кровь… немножко саднит правый глаз (наверное, от пыли), а под ним на скуле что-то царапает палец: маленький осколок моей мины ушел под кожу. Больно.

Связного нет. И я ползу к своим. В конце хода мне попадается командир стрелкового взвода:

— Ты откуда?

— Как откуда?!

Оказывается, пехотный связной видел, «как Михайлова своей же миной разорвало на куски». Я иду в землянку к командиру роты. Сейчас не до разбора стрельбы. Приходит санитар и обрабатывает йодом мою физиономию. Она вспухла и явно не для званого обеда. Вместе со скулой санитар завязывает и правый глаз, от чего я становлюсь похожим на доморощенного Биллли Бонса. Окружившие меня солдаты рассказывают разные страсти-мордасти— во что немцы превратили позиции нашей минометной роты (солдаты все знают). Я хочу скорее туда, домой, и мы с телефонистом уходим.

Нашу позицию не узнать — все разворочено. У солдат еще не прошел шок от прицельного залпа «хрипача». Одна его мина угодила прямо в минометный окоп, но там никого не было. Неповрежденной осталась только плита от миномета. В землянке лежит и стонет толстый Воробьев. Через равные промежутки он закатывает глаза и охает. Около ключицы небольшая красная дырочка, которая даже не кровоточит. Воробьева готовят к эвакуации в тыл на носилках, и он между причитаниями дает указания, что положить в вещмешок.

— Будут награждать, не забудьте меня, я кровь пролил, — бросает он чуть в сторону. Еще двое раненых ушли в тыл сами. Убитых нет.

Меня больше всего беспокоит будущая ночь. Три мины, выпущенные мною для пристрелки, не дают права открывать прицельный огонь, особенно когда разведчики будут ползти по чистому полю. К тому же, Воробьев уже на носилках сказал, что на последнюю мину заряжающий, кажется, забыл нацепить кольцо (дополнительный заряд), поэтому она и не долетела.

Я пошел к комбату.

— Ничего не откладывается, ночью разведчики пойдут за языком. Думай сам!

И я пошел в пехоту «думать»… Там по стрелковым ячейкам впереди меня уже бежала новость: «Пришли разведчики». Пехотинцы-стрелки с завистливым уважением открыто смотрят им вслед. А те тесной группой, одетые в чистое обмундирование, сапоги, с индивидуальными плащ-палатками, ни на кого не глядя, ходят по передовым траншеям. Ночью им ползти туда, где их ждут фрицы, ждет вся немецкая армия, ждет не дождется, чтобы убить, уничтожить, взять в плен. Задача разведчиков — взять «языка».

И они пойдут за ним. Пехота же будет прикрывать, охранять, если надо — стрелять, сидя в ячейках и подставляя себя под огонь немецких минометов и артиллерии…