На далекой заставе - [23]

Говорит он это мне, а я о шубе английского короля кумекаю. Вот, думаю, дожил, Степан Тимофеевич. Какую же такую шубу он, мировой узурпатор, носит? Может, это такая шуба, в которой летом будет жарко, а зимой холодно. Куда же мне до английского короля! Мне бы что-нибудь попроще.

Так и поехала моя шапчонка в город, вместе с револьверами, бомбами, динамитом, салом и табаком. Где она сейчас находится — я не знаю. Может, в музее в каком. Осматривают добрые люди музей, на шапку косятся, а того не знают, чья эта шапка, кто ее носил и какую она пользу трудовому народу сослужила.

Сбился во время погони отряд пограничников со следа. Путались, путались бойцы по лесу, вдруг видят что-то черное около заметенной снегом кочки тулится. А это шапка. Чья шапка? Как она попала в лес? Оглядели снег, а невдалеке от шапки лыжные следы закордонных полуночников. Повеселели тут ребята и погнали лыжи в верном направлении. Одним словом, я не зря больше двадцати лет тер мою баранью грелку.

Поблагодарил я товарища начальника за доброе слово, за обещанные подарки и вышел из кабинета.

В комнатке, где я провел ночь, на кровати лежал раненый в руку боец и тяжело дышал.

Увидев меня, он пригласил войти.

— Ну как, отец, хороших зверей поймали мы?

— А лучше и не сыскать. Им товарищ Холмский жару поддаст… Сволочи! В пограничников обернулись…

Забрав свои пожитки, чтобы не тревожить раненого, я на цыпочках вышел из комнаты.

Прощаясь со мной, старшина говорил:

— Уж вы извините нас, Степан Тимофеевич, что так нескладно получилось. Обещали отвезти, а вам снова приходится на своих двоих. В больницу раненого сейчас повезем. В руку саданули его, стервецы.

В руку-то в руку, а паренька все-таки жалко. Проходя мимо саней, я поднял солому. В санях лежали мои вчерашние нахлебники. Один, постарше, лежал, сжав кулаки и широко открыв глаза. Из раскрытого рта блестели два золотых зуба. Убитый словно собирался кому- то сообщить что-то важное и ответственное, да не успел.

Второй, помоложе, прищурив глаза, смотрел в мою сторону, как бы говоря мне: «А это все из-за тебя, отец».

Прикрыв разведчиков соломой, я разыскал свои лыжи и не спеша порысил к старухе, перед которой мне нужно было отчитаться, рассказать ей, каких гостей она молоком поила.

Дней через семь приезжает ко мне на хутор боец.

— Степан Тимофеевич здесь проживает?

— Здесь, здесь, — говорю, — живет Степан Тимофеевич. Где ему еще жить!

— Значит вы это будете? Распишитесь, гражданин, вам деньги причитаются.

И протягивает мне три бумажки: две новеньких десятки и одну пятерку. А я стою столб-столбом, ничего не пойму. Какие деньги? От кого? За что? Неужели, думаю, это сынок (в армии он у меня на Украине служит) так расщедрился?

— От кого деньги-то? — спрашиваю.

— Из города, от начальника отряда.

— А за что?

— Как за что? — за молоко.

— За молоко?! Какое?

— А это уж вам лучше знать, Степан Тимофеевич, какое вы молоко на заставу продавали.

— На какую такую заставу? Не продавал я никакого молока на заставу. Купили тут субчики одни, без очереди, а причем тут застава?

— Как не при чем? Раз они себя за пограничников выдали, значит, застава и расплачиваться должна.

И знай сует мне деньги. По какой же цене, думаю, рассчитал меня товарищ начальник? За тот ужин больше семи рублей никак взять нельзя.

— Ничего не знаю, мое дело маленькое. Приказали вручить деньги и расписку отобрать. А что касается того, дорого или дешево, это начальнику виднее.

Взглянул я на хозяйку и говорю ей:

— Помогай, помогай, старая. Что мне с деньгами делать? Брать или отказываться?

А она сидит, как наседка на яйцах. Обозлило это меня. Вот, думаю, где не нужно, так ты суешь свой нос, а где нужно дельный совет дать, так молчишь, словно замшелый пень.

— Бери, — говорит, — Степан, бери. Деньги в доме никогда лишними не бывают. Начальник человек строгий. Нагрянет, стыдить, строжить начнет. Бери, бери, Степан. Казна лишнего не переплатит…

Взял я карандаш, чтобы расписаться, а как подписывать свою фамилию — забыл. Сорок пять лет подписывал, а тут вдруг — на тебе, забыл. Забыл, да и все тут. Ведь бывают же такие диковинные случаи. Держу карандаш, а у самого руки дрожат, и глаза чернота застилает. И скажу откровенно, чего тут греха таить, никогда так натужно не ходила моя рука по бумаге, как в то ласковое мартовское утро. Так натужно, что даже вспотел я, так упарился, как будто не одну сажень дров переколол.

А вы говорите — шуба. Нелегко далась мне и лисья шуба. Сам начальник отряда, майор Стрешнев, вручал мне ее.

— Носи, — говорит, — на доброе здоровье, Степан Тимофеевич. Носи и старые кости грей. А главное — здоровье береги. Оно еще может пригодиться карельской земле.

Ну, я, как это водится в таких случаях, речь в три слова произнес. Обещал носить эту шубу да товарища министра обороны добрым словом вспоминать. Но слово-то я дал и товарища Стрешнева чту, как хорошего пограничника, а вот шубу ту, лисью, надеваю редко.

И не потому я не ношу ее, что уж больно знатна, начетиста, богата она, хотя это тоже верно, или носить я ее не умею. Нет. Я человек не робкий, и с моих плеч любая одежина не свалится. Но скажу откровенно, как на духу, нравится мне больше глядеть на шубу, как на хорошую старую картину, нежели носить ее. Расспросов меньше, и шуба продержится дольше.