На далеких окраинах - [6]

Перлович погнал шибче.

— Экие скоты, — подумал он, — вот этак попадись к ним в руки; живой не выскочишь.

Когда Перлович поравнялся с развалинами кокандской башни и стен старого города, он увидел правильные кварталы европейской части.

Красивые одноэтажные белые домики окаймлялись аллеями молодых, недавно посаженных тополей. Почти всюду, куда только хватало зрение, видны были безобразно перепутанные леса вновь созидающихся построек; на просторных площадях сложены были запасы строевых материалов. Почти в самом центре, из-за громадной палатки с крестом наверху, заменявшей временно церковь, виднелись ярко освещенные окна магазинов. На шоссированных, прямых и широких улицах кипела жизнь; сновали экипажи, всадники и пешеходы. Днем все живое пряталось от невыносимой жары, зато вечером, когда зной сменялся живительной, полной аромата прохладой, все, что только могло двигаться, выходило на улицы.

Просторно и широко раскинулся новый, словно из земли выросший город, но все в нем, на что только вы ни обращали внимание, поражало своей недоконченностью. Казалось, каждая встретившаяся личность, каждый предмет, деревцо, вновь посаженное, узорный заборчик, камни, заново отесанные, короче, все говорило: «Что с нас взять, мы еще пока на биваках. Вот, погодите, после что будет».

Это город-лагерь; и долго еще на нем будет лежать эта своеобразная печать, несмотря на то, что уже много семейств прочно основалось в своем новом отечестве и ввело в обыденную колею свою семейную и общественную жизнь.

Задумался Перлович, глядя на картину, раскинувшуюся у него перед глазами. Он стоял на высокой горе, на повороте Большой Чимкентской дороги, и мог рассмотреть весь город, что называется, с птичьего полета.

С каждым днем, — думал он, — прибывает и прибывает население нового города; не по дням, а по часам увеличиваются новые потребности... Следи за ними, Станислав Матвеевич, изучай эти самые потребности, изыскивай все способы к их удовлетворению, предупреждай их, если сможешь... В этом-то и кроется вся сила, вся тайна науки обогащаться... С пустыми руками приезжают сюда люди, и, смотришь, через год уже ворочают изрядными рычагами, действуют; а ведь люди эти из той же глины сделаны, не из золота... Расщедрилась судьба, послала тебе средства, и средства изрядные; мозгами тоже не обидела — ну, и орудуй...

Лошадь храпнула и шарахнулась в сторону; всадник чуть не вылетел из седла.

Длинная, худая, как скелет, почти черная фигура, вся обнаженная, за исключением только нижней части туловища, где болталась грязная рваная тряпка, в двух шагах от Перловича, протягивала к нему дрожащую руку.

Красные, воспаленные глаза гноились и усиленно моргали; вместо носа зияло отвратительное отверстие; седые клочья окаймляли беззубый рот.

— Амак, урус! силлау[1], — гнусило несчастное существо и потянулось к поводьям уздечки.

— Прочь! — крикнул Перлович и замахнулся нагайкой.

— Акча, тюра; азрак... акча[2]... Ой! ой-ой!..

Старик нищий схватился за голову руками и упал, опрокинутый лошадью.

Перлович поскакал дальше.

Тяжело приподнялось бронзовое тело с пыльной дороги. Сквозь дряблые, поблекшие десны глухо прорывались невнятные проклятия вслед удаляющемуся всаднику.

С горы, подтормозив заднее колесо, медленно сползал дорожный тарантас с фордеком. Густой слой пыли покрывал все: и растрескавшуюся кожу экипажа, не выдержавшую сорокаградусной жары, и сбрую, и лошадей с потертыми плечами и спинами, и ямщика-татарина в остроконечной войлочной шапке, и целую пирамиду сундуков и чемоданов, хитро пристроенных сзади на фальшивых дрогах...

Много тысяч верст катилось это произведение казанских кузниц: и на волах, и на лошадях, и на верблюдах; расшаталось оно, словно расплюснулось, дребезжит своими винтами и гайками и, глухо прогремев по мосту, скрывается в остатках триумфальной арки, построенной для въезда губернатора услужливым, в подобных случаях, купечеством.

Из окна тарантаса выглядывал красивый, почти античный, женский профиль, из-за него виднелись полосатый чепец и зеленые очки-наглазники, принадлежащие другой спутнице.

Какой-то всадник, в красных панталонах и белой шелковой рубахе с офицерскими погонами, задержал свою лошадь у самого экипажа, с любопытством посмотрел на проезжих, потянул носом тонкий запах пачули, распространявшийся от античного профиля, и поскакал дальше.

По дороге, ведущей к Мин-Урюку[3], подымались облака пыли: быстро неслась оживленная кавалькада...

Впереди всех бойко семенил ногами белый иноходец; длинный шлейф черной амазонки развевался по ветру, открыв стройные ножки в отороченных кружевом панталончиках.

— Послушайте, барыня, не гоните так моего Бельчика, — говорил купец Хмуров, с трудом догоняя белого иноходца. — Да дайте ж ему дух перевести... фу, ты право!..

— Кажется, вы в этом больше нуждаетесь, чем ваш Бельчик, — заметила красивая наездница, сверкнув из-под густой вуали глазами.

— Это почему-с?..

— Да вольно ж вам наряжаться в этот дурацкий кафтан. Вон тем, я думаю, и в кителях жарко.

Она указала назад своим хлыстиком.

Хмуров был в суконном кафтане русского покроя, перетянутом золотым поясом с цветными, эмалевыми бляхами.