На Cреднем Дону - [5]

Ярче тлел светлячок папиросы. Раич с судорожными всхлипами тянул носом воздух и уходил.

В раскрытое окно текли сухой жар и духота косогоров. Земля отходила где-то только под утро, на зорьке, когда в медленном костре зари гасли Стожары и синевато мерк ущербный месяц. Сейчас он еще не всходил, и по окраинам пепельно-серого неба безмолвно чиркали и колыхались не то отсветы дальнего боя, не то сухие летние зарницы.

Разлад в семье начался не вчера и не сегодня, а пожалуй, еще в те далекие потрясенные времена, когда вдребезги разлетелся привычный чистенький и сытый мирок интеллигентского благополучия и ложного офицерского рыцарства, когда начисто рушились все прежние понятия и представления. Дочь служаки-генерала, лифляндского немца, жена не могла, не хотела понять, что старое ушло и не вернется. Сколько он поплутал из-за нее, заметая следы. Исколесил чуть ли не весь Юг России и Дон. Сколько раз приходилось если и не бежать, то уезжать поспешно. А чего проще, как это сделали многие, сразу же после войны сменить фамилию и забраться куда-нибудь в глубь России… Годы и дети сделали свое. Смирилась, утихла вроде и она. Но это только казалось так. Ждала случая… И Раич чувствовал, боялся, что уступит и на этот раз, что и на этот раз верх будет за нею.

В голове мутило, язык терпко горел от беспрестанного курения…

Старший сын писал с фронта. Последнее письмо от него было в середине мая. Из-под Балаклеи. Письмо скупое. У них наступали. Но потом там что-то случилось, и он как в воду канул. Сейчас упорно поговаривают, будто там все и началось, под Харьковом, с нашего наступления. Но когда там все это началось? В сводках все сообщалось о боях местного значения, а потом в конце прошлого месяца вдруг сдали Купянск. Как раз там, где был Толик. И тут же бои под Воронежем, вчерашняя конница…

За спиной в духоте комнаты Лина Ивановна стлала постель. Потом, белая, кургузая, она прошлепала на веранду, загремела там засовом. Запели пружины матраца.

— Одного не пойму, — необычайно тихо и как-то весь напрягаясь внутренне, сказал Вадим Алексеевич и повернулся в белый угол кровати: — Неужели ты их, действительно, ждешь?

Не получив ответа, вышел на веранду, во двор.

Железная крыша веранды еще не остыла. Пахло свежими огурцами, укропом и зеленью яблок. Над неубранным столом глухо гудели мухи. Запах укропа почему-то особенно раздражал своей домовитостью.

В дымно-розовых от росы кустах в низине ударил раз и другой беззаботный вы щелк соловья. Сухо прострочил сверчок.

В эту ночь не спали многие. Она была последней под родной крышей. На утро был назначен выезд.

Глава 3

— Приехали! Слезай! — сказал Галич, заправил в рот обсосок никлого уса, пожевал.

Казанцев выронил лучковую пилу (ладил платформу под комбайновские моторы), поднял голову.

— У правления бронемашины немецкие.

— Вот оно что… — Внутри все похолодело и опустилось. То-то вчера бомбил так немилосердно. Особенно под вечер стонало, и видны были даже из Черкасянского пожары в стороне Галиевки и Монастырщины. И афишки кидал: какие по Дону, мол, гражданские — уходите, подальше — оставайтесь на местах.

Петр Данилович поднялся с колен, машинально сбил ладонью опилки с брюк. От плотницкой, где он сколачивал платформу, были хорошо видны приземистые, зеленой, лягушачьей, окраски, машины на гусеничном ходу у правления колхоза, мотоциклы, солдаты, одетые незнакомо и в глубоких касках. На розовеющей в ранних лучах солнца макушке кургана «Трех Братьев» серел танк с пушкой на хутор.

— Идем посмотрим, что за народ, — Галич языком вытолкнул ус изо рта, приладил топор под мышку, подумал и бросил его в траву под комбайн. — Идем.

— Насмотришься, успеешь, — Казанцева била мелкая трясучка, лицо омылось бледностью, пожелтело в скулах. Во время работы он взопрел, и по высокому лбу и морщинистым бурым щекам из-под картуза стремительно сыпал пот. — От греха подальше. И тебе не советую, Матвей.

— Какого черта. Люди тоже.

— Люди-то они люди, — Казанцев огреб ладонью пот с лица, старательно собрал в ящик молоток, рубанок, гвозди, повесил на плечо пилу, пошел домой.

У правления, отдохнувшие, загорелые, сытые, немцы весело скалились из-за железных бортов бронемашин, щурились на солнце, стреляли по толпе любопытных глазами. Иные, картинно отставив ногу, курили или прохаживались у машин. Особняком в сторонке смущенно жались и переминались с ноги на ногу бабы с пустыми корчажками и подоткнутыми концами завесок.

— Что же вы, дуры мокрохвостые, немцев молоком поите? — шепотком корил их подоспевший Галич.

— Нечистый попутал, Селиверстыч. Свои, думали, не разобрать за пылью. А углядели — назад вертать боязно, — оправдывались бабы.

Немцы покрасовались, покурили, раздали конфеты, мыло, табак, двинулись на Хоперку. Над соломенными крышами хат долго не оседала пыль и не выветривалась с улицы сизая гарь и чужой запах солдатского сукна.

Часам к десяти-одиннадцати с бугра в хутор с железным грохотом и в пыли нескончаемым потоком хлынули мотоциклисты, танки, грузовики с пехотой. Первыми шли мотоциклы с прицепами, В прицепах сидели солдаты в низко надвинутых на самые глаза железных шлемах. Они держали укрепленные на специальных установках пулеметы.