На Cреднем Дону - [34]

— Курносая! Айда к нам! Всей ротой беречь будем!

— Братцы, она мне всю ночь снилась! Ей-бо, всю ночь не спал!

— Хоть взглядом подари, золотко! — кричали истосковавшиеся по женской ласке фронтовики. Медички привычно улыбались. Иная нахмурится для порядка, погрозит пальчиком.

— Эх, хлопцы, а ваши танки где? — подзадоривали они в свою очередь танкистов.

— За новыми едем!

По вагонам раненых разнесли термосы с пахучим супом, и поезд их тронулся.

— За ними и мы тронемся, — сказал капитан Турецкий. Он уцепился за скобу, впрыгнул в вагон, разделенный нарами. — Наши все в сборе?

— Костя Кленов за кипятком побежал. — Лысенков разделался с селедкой, расстелил рядом на ящике газету, высыпал из котелка сухари.

— Держите!

Едва дневальный принял котелки с кипятком и Костя Кленов вскочил в вагон, как поезд тронулся.

В щели между досками замелькала, поплыла степь, перемежаемая мелким редколесьем. На западе, на багровом полотнище заката, вырезалась зубчатая синяя стена настоящего леса. Нары от перестука колес зыбились. Зыбились, спотыкались и путаные мысли в голове Кости. Он повозился, отодвинул локтем чей-то мешок, положил подбородок на кулаки. Бурые, сквозившие осенней наготой степи не хотели отставать от вагона. На покинутых пашнях бродили угольно-черные грачи. Они взлетали, косо проносились над поездом. В их криках было что-то тревожно-грустное, забытое. Вдали медленно поворачивались деревни.

Внизу заговорили громче. Пахуче и мягко защекотал ноздри самогон.

…В палату в госпиталь часто приходили пионеры. Читали книжки, писали письма, с грубоватой серьезностью взрослых неумело поправляли постели. С их приходом все как-то добрели. В палате становилось по-домашнему уютно и мирно. Пожилые бойцы совали им сахар, белый хлеб, фрукты. Ребятишки смотрели на все эти лакомства голодными глазами, отказывались: «У раненых ничего брать нельзя. Они должны скорее поправляться, чтобы бить фашистов».

Над ним шефствовал огненно-рыжий паренек, весь облитый ржавчиной веснушек, — красные даже руки и шея. Ему было, пожалуй, труднее всех. Читать его подшефный не любил, а письма писать было некуда. Ленинград блокирован. Ни туда, ни оттуда. Намучившись молчанием, рыжий вставал, а Костя обещал: «В другой раз…»

От Костиной кровати почти не отходила сестричка Женя. Скуластенькая, сущая монголка. И глаза припухшие, в щелку.

Но высокая, длинноногая, Женя не очень красивая, но добрая. А мужчины красивых любят.

Впервые он увидел ее в конце марта, двадцать четвертого. В этот день повязки сняли. До этого он только слышал ее, чувствовал близость по теплу, которое исходило от нее. Она часто брала его руку в свою, мягкую, приятную, и сидела так. Должно быть, привыкла, пока он находился в бреду. Тринадцать суток не приходил в себя.

При мысли, что Женя ходила за ним, беспомощным, все эти дни, Кленова передернуло.

Тормоза заскрипели. В окна, двери плеснулся вокзальный шум. Пробежали бабы с мешками. Зло вколачивая деревяшку протеза в доски перрона, прошел инвалид.

— Орешков кедровых не желаете? — в вагон сунулась огромная голова в лисьем малахае. Из дремучей бороды желто блеснули лошадиные крепкие зубы. Зыркнул туда-сюда, обшарил взглядом все углы, доверчиво замигал маленькими медвежьими глазками и потише: — Медовуха есть. Жбанчик. В телеге под соломой. Тут рядом, мигом. — Огреб горстью бороду, подмигнул: — У вас, может, мыло, спички? Или шаровары, гимнастерка?

— У нас женихов, дед, хватает, а шаровары и мыло все продали, — встретил Лысенков крестьянина шуткой.

— Как хотите, — интерес и доверчивость в медвежьих глазках мигом погасли. Крестьянин подкинул плечом мешок за спиной, пошел к следующему вагону.

Поезд стоял недолго. И опять под перестук колес в голове Кости сшивались в пестрый холст куски его госпитальной одиссеи.

При выписке в голову разное лезет. Выздоравливающие брали адреса сестер и врачей, хотя и те и другие знали наверняка, что писать никто из них не будет. Война выстрочит в голове новые стежки, подкинет новые хлопоты. А брали и давали.

Женя проводила его на станцию. Коричневатые влажные зрачки блестели у самых глаз — высокая. Что-то в них на дне! Чего она ждет, чего хочет в эту минуту?

Гвалт, суета не давали говорить. Паровоз старчески кашлял, никак не мог осилить длинный состав теплушек. Она стояла в толпе плачущих женщин. Губы тянулись в улыбку, а в раскосых глазах застыли слезы. Только в вагоне хватился — про адрес забыли… Она, пожалуй, нет. Стиснул в досаде зубы: «Осел! Осел!.. На меня надеялась!..»

Прибыв в Челябинск, Кленов, капитан Турецкий и еще несколько человек с утра пошли на завод. Несмотря на сизую рань, в цехе, похожем на огромный станционный зал ожидания, грохотало и гремело железо. У стен в два ряда гуськом стояли обутые в гусеницы корпуса Т-34. Над ними, визжа стальными тросами, проплывали краны с башнями на крюках. В разбронированные, обнаженные корпуса ставили моторы, коробки передач, тянули по бортам электропроводку. Черными муравьями ползали рабочие.

Перед танкистами остановился желтолицый сухой старичок, бородка клинышком, на носу очки в железной оправе. Точь-в-точь, как в кино, старый рабочий.