На Cреднем Дону - [12]

Подошли из других экипажей.

— Проволока. Прикрутили к гусенице, а потом облили бензином и подожгли.

— Живыми…

— Тоже, видно, искали батарею.

— Да мы не одни тут, старшой!

Со стороны Филипповского в Крутяк скатывались серые утюги танков. В Филипповском стояла бригада подполковника Баглюка. Турецкий сразу узнал его юркие «семидесятки».

— «Бетушки» без гусениц, босиком.

На выгоревшем гребне кургана показались немецкие танки. Отстреливаясь, они пятились назад. Натолкнувшись на слаженный огонь с тыла, немцы заметались, подставляя борта. Подошли танки с фронта, и участь немцев была решена. Больше до вечера они не лезли.

* * *

На заре, когда все отмякало, отходило, свежело, запах гари и трупов становился невыносимым. Этот запах оседал и растекался по оврагам и балкам, где спали измотанные дневными боями солдаты. Но едва солнце золотило пепельно-бурую ободранную снарядами макушку кургана и его лучи начинали играть на дымной от росы траве, налетали «юнкерсы», ухали минометы и пушки, тощий, невыспавшийся рассвет распарывали строчки пулеметов и автоматов — карусель смерти закручивалась на целый день.

— И чего мы цепляемся за эту шишку? — ныл маленький круглоголовый башнер из новеньких, мигая поросячьими ресницами. — Отошли бы за Дон и били бы оттуда спокойненько.

— Сколько ж отходить можно? — глухо отозвался на его слова Кленов. И без того высокий, он в былку высох за эти дни. Кожа на шрамах пожухла на солнце, шелушилась. — За Доном — Волга… Этак, что ж, немец прибирает нашу землю, а мы удержать не можем?..

— Удержи попробуй. Кантемировка и Миллерово у него уже, — не унимался башнер.

— Старшой, переведи ты его в пехоту. Надоел, спасу нет.

Над балкой взвилась и рассыпалась цветными огнями ракета.

Покачиваясь черными башнями и ныряя в синеватую чадную мглу, с крыльев кургана уже скатывались немецкие танки.

— Маманюшка родная! — сосчитав танки, ахнул тот, кого просили отправить в пехоту. — Дело ладаном пахнет. Пропали!

Турецкий заглянул в круглое, помертвевшее лицо парня, возразил серьезно:

— Это ты уж через край хватил. Куда они денутся все. Пяток подобьем, остальные удерут.

За танками густыми цепями шла пехота. Горячий ветерок от немцев принес запах спиртного. У пехотных окопов два танка остановились и тут же распустили пушистые хвосты дыма.

Машины Турецкого маневрировали, вели огонь. Справа и слева было то же самое. Неожиданно перед триплексами механика выросла растопыренная фигура комбрига, Турецкий приоткрыл люк.

— Снова тебе, голубчик, — безбровое бабье лицо подполковника улыбалось виновато, голос совсем не по-военному был отечески добр и просителен: — Бери пару машин и выходи по балке к высохшему степному пруду. Замаскируйся за греблей и жди, пока не подставят борта. Все решают минуты. Иди, голубчик, — набухшие красные веки комбрига гнали слезу.

У ручья Кленов замешкался, выбирая место посуше, чтобы не увязнуть, и Турецкий заметил, что по балке крадутся два немецких Т-IV. Оказывается, немцы тоже имели в виду балку. Двумя выстрелами Турецкий подбил оба танка: «Не будете шляться, где не нужно, сволочи!» Выскочившие экипажи срезали прямо с башни автоматными очередями.

Гребля небольшого пруда была посредине размыта на две половины. Размыта, видно, давно, несколько лет назад. Дно и берега густо Поросли бодяком, осотом, деревистой, в рост человека, полынью. По берегам млел на жаре остистый овсюг. В фиолетово-розовых и синих корзинках татарника мирно барахтались отягченные пыльцой смуглоспинные дикие пчелы и шмели. У пруда как-то даже тише было и воздух чище. Турецкий приказал поставить машины: свою — у размыва, Лысенкова — справа, присел около цветка татарника, стал следить за пчелами. От колючего цветка и пчел затеплело вдруг под сердцем. Вспомнилось, как они с мальчишками на Кубани разоряли гнезда земляных пчел, добывали облепленные землей белые пахучие и липкие комки сот или ковыряли отрухлявевшие срубы клунь, выживая оттуда злых и кусучих ос… В глаза даже резь вступила и уголки замутнели влагой, так стало жаль этого невозвратно далекого, почти нереального…

Немцы осторожничали. То ли потеряли уверенность за неделю топтания на месте, то ли считали, что торопиться некуда. За спиной погромыхивало как-то совсем непохоже на бомбежку. Справа же, в стороне Калитвы, растекалась глубокая подозрительная тишина. Еще вчера там гремело. Ночью стихло. И сейчас там тоже было тихо.

Простояли два часа. В треугольник размыва были видны выгоревшая, вся в оспинах воронок, степь и дальний фланг немцев. Стрелять по ним было бессмысленно. Ближние не виделись, слышались только резкие удары их пушек.

Неожиданно в просвете размыва показались танки. Лысенков чуть не прозевал их. Он лежал на гребле и наблюдал оттуда, как над островком нетолонной ржи вяжет петли в воздухе самка перепела, то припадая к земле, то взмывая вверх. Должно быть, выводок стережет.

Ребристые борта немецких танков с посеревшими от пыли крестами были уже так близко, что, кажется, слышалось напряженное дыхание немцев за этими бортами. Первые выстрелы почти в упор. Вспыхнули два танка. Экипажи выскочили. Их тут же настигли пулеметные очереди. Один высокий белокурый долго не хотел падать, все крутился, потом обхватил руками живот, присел на корточки и уткнулся лбом в каток горящей машины, борясь со смертью и адской болью.