На чужом месте - [11]

УСпециальность-то одна, да специфика разная. Я начальник, а ты делатель, пахарь.

Так что скорее ты справишься на могм рабочем месте в Ленинграде, чем я бы на твогм в Биробиджане." "Но ведь и я тебе должен дать массу инструкций. Я, пожалуй, всг напишу. И ты мне."

***

Валерий вошгл к Майе без стука, хозяйски, как домой, к своей семье. Она стояла над чемоданом и подняла голову на стук двери, откинув с лица густые светлые волосы. Вспыхнувшая в ег зелгных глазах радость вдруг сменилась тревогой. Она напряженно вглядывалась в человека в костюме Бориса, с его лицом и фигурой, делая обнаженными до локтя полноватыми белыми руками движения, словно стирала что-то с их поверхности. "Я уже решила, что ты вообще не придгшь, - неуверенно начала она. - Помашешь с пирса платочком. Сплавишь твою однодневную психопатку, с глаз долой - из сердца вон..." Он шагнул к ней и обнял за тотчас прогнувшуюся к нему талию, приникая губами к запрокинутому лицу. Внезапно тело девушки в его руках напряглось, она высвободилась из его объятий и молча отошла к чемодану, снова наклонившись над ним, словно намеренно качая перед Валерием белыми шарами в вырезе блузки. "Что?" - едва слышно сказал он. "Я знала, что он не придет больше... А ты... Ты целуешься совершенно иначе, Валерий Алексеевич... Драбин. Что же он тебе вместе с костюмом и переходящей полярной блядью свои привычки не передал?.." "Он боится не тебя, а себя, Майечка, - глухо сказал Валерий. - Брат мне всг рассказал, прости его... Он боится, что потеряет контроль над собой и причинит тебе..." "А вы... ты, стало быть не боишься меня искалечить... Есть же храбрые мужчины за полярным кругом. Особенно геройствуют ленинградские учгные, так? - уже кричала она. - Ты решил порезвиться с Майечкой, позавидовал братцу, что тот - без приговора и на халяву..." Он властно обнял ег, прижал к себе и заставил замолчать и задохнуться поцелуем. Майя не вырывалась, даже ответила на поцелуй, но по лицу ег бежали слгзы. "Он вообще не умел целоваться, - тихо сказала она. И отошла к табурету у заставленного остывшим ужином столика. - Итак, ты зачем-то поменялся с Борисом документами, костюмом , биографией и намерен вместо него идти матросом-грузчиком на снабженец, так?"

УВот именно. Ты против? Тогда ты просто можешь остаться. Или на судне вообще не иметь со мной ничего общего. Скажешь мастеру, что поссорились, мол, с Борисом." "Я в любом случае не должна была афишировать нашу близость. Иначе первый помощник-замполит или стукачи из команды тотчас сообщат куда надо, что на судне семья. А мы идгм на Шпицберген, а там почти заграница. А евреи все предатели Родины. Ты ведь теперь у нас, хоть и автономник, но еврей, бедолага... Только что уж бегать друг от друга раньше времени. Хочешь попробовать то, что мне надо, верно? Я же сама вижу, как ты вот сюда мне смотришь..."

***

Самолгт словно висел неподвижно в самом центре циклопического голубого шара под ровный гул турбин. Сверкающие диски за иллюминатором наматывали на него невидимые километры над океаном, отбрасывая их назад, в леденящий простор. Изредка на дне сферы появлялись неровные белые осколки-льдины, как единственное свидетельство движения Бориса в мировом пространстве. Чужие ботинки жали так, что словно остались на ногах даже после освобождения от их тесных объятий. Точно так же жала оставленная на земле биография и попытка от нег освободиться. Кроме того, ногам в носках было холодно. Салон спал вопреки вепроникающему солнечному свету из всех окон. Справа сочно посапывал седой якут, впереди без остановки вертелась детская голова. Стюардесса подала Борису похожий на игрушку из чистого льда пузатый стаканчик с водой. К тргм часам ночи сфера вдруг оборвалась внизу жглтыми языками плоского пустынного берега с извивами рек, робкими зелгными мазками многоцветья тундры с уже белыми снежными проплешинами приближающихся хозяев этого края - вечной зимы и вечной ночи... Двигатель настойчиво скрипел в ушах мотивом полузабытой блатной песенки, в глазах плясали какие-то человечки, как преддверье сна.

Он и проснулся с тем же навязчивым мотивом в ушах, не сразу понимая где он, почему люди вокруг галдят и встают к своим плащам на полках. Потом обернулся к окну и вздрогнул. Самолгт летел над густыми лесами, пересечгнными сетью блестящих после дождя многочисленных стального цвета дорог с массой разноцветных машин на асфальте. Деревья, стремительно приближаясь, словно окутывались тгмно-зелгным застывшим дымом не виданной Борисом много лет листвы. Проносились бесчисленные посглки, каждый из которых после Певека казался столицей, летели по блестящим прямым как стрела рельсам зелгные поезда. То была жизнь, пульс великой страны, цивилизация, оригинал человеческого бытия после суррогатов. Запестрели белые стволы бергз, оступивших полосу, по которой с победным ргвом катился самолгт с красным стабилизатором полярной авиации. Вокруг проносились сотни разномастных самолгтов, бетонные просторы, а главное - деревья с живой шевелящейся на ветру листвой!..

Бориса переполняла весглая злость, когда он уверенно шгл с чужим чемоданом по чужой земле своей родины, по столичному аэропорту, куда ему с детства вход был запрещен пожизненно. Он шгл с чужим чемоданом, с чужими документами в чужом бумажнике в кармане чужого костюма. Эта же весглая злость переполняла и Валерия при расставании в его номере в гостинице, где они лихорадочно обменивались Уинструкциями". "Моим отделом ты запросто руководить сможешь. В нашей стране начальником может быть любой дурак. Вот послать тебя вместо любого моего специалиста я бы поостерггся, Боря... А руководить, с моим-то авторитетом, ты запросто сможешь." Конечно, смогу, думал он сейчас. Где он тут, этот отдел? Но пока - Москва! Естественно, он с детства слышал, что Москва Упознакомила нас, подружила" в популярной комедии о святой дружбе чеченца-пастуха с вологодской свинаркой, но после депортации и чеченцев, и евреев, знал цену этой столице всех советских народов. Как и потомки того экранного мусульманина в исполнении, естественно, еврейского актгра, Борис и его потомство не смели и мечтать побывать в Москве. И вот он вроде шпиона в столице как бы своей родины. И ему тотчас нестерпимо захотелось окунуться в настоящую чужую жизнь. Что на этом фоне проблемы какого-то там отдела! Ну выгонят с работы, так ведь не только на Север, в Автономию не вернут. Ленинградец он теперь по прописке. И русский по национальности. Двойное благородство записано в паспорте с его фотографией, куда кому до такого великолепия из всех его знакомых в прошлой жизни! Второй заяц зайцем едет по жизни Страны Советов, входит в столицу мира, надежду всего человечества. "В город, товарищ?" - подбежал респектабельный московский таксист к солидному мужчине с кожаным портфелем и плащом на согнутой руке, каким видел себя Борис в стеклянной стене аэропорта. Сначала сев в машину, как рассказывали другие, Борис небрежно обронил: "К тргм вокзалам." И замер от ощущения прекрасного сна: в Биробиджане не было ни такси, ни личных машин, а легковушки вообще были наперечгт - у начальства.