На чужбине, 1923-1934 - [98]

Я потребовал передач, права переписки, права свиданий, права чтения газет. На все это он ответил, что не имеет права разрешить.

- В таком случае, - сказал я, - постарайтесь, чтобы меня как можно скорее перевезли в Москву. Там у меня есть близкие друзья... Я еще не совсем здоров, голодаю и вообще мне здесь плохо.

- Это я вам определенно обещаю, - сказал Вербов: - Я сделаю все возможное, чтобы вас как можно скорее увезли в Москву.

По-видимому, он сдержал слово. Через неделю я был отправлен в Москву, куда и прибыл, во Внутреннюю Тюрьму ВЧК, в первых числах февраля 1920 г.

Итак, никаких ни устных, ни письменных показаний я следователю ревтрибунала 14-ой советской армии не давал. Никакого «Дела», никакого допроса у меня так никогда и не было. Никто и ничем мне никогда не грозил, и у меня даже повода не было к «подлым показаниям».

В заключение отмечу, что если Махно имел обо мне такое скверное мнение, если он знал, «на что я способен», и пр., и пр., то зачем же ему было требовать моего освобождения из московской тюрьмы в октябре 1920г.? Зачем было звать меня снова в район движения? Зачем было давать мне ответственные поручения? Зачем было, далее, пользоваться всей той работой, которую я, ценой больших усилий и жертв, проделал, в бытность мою уже в Берлине, чтобы вырвать его из Данцигской мышеловки?

Не ясно ли, что все нехорошие обо мне мысли, и вся злоба ко мне, и все скверные нападки на меня возникли у Махно много позже, сравнительно недавно, и на почве, ничего общего не имеющей с движением и моей ролью в нем?

И что же остается. В конце концов, от всего того, что Махно пытается взвалить на меня? Остается, увы, только одно: черный дым злобы и клеветы... Кому и зачем он нужен?

Париж, ноябрь 1928 г.

Н. МАХНО ПО ПОВОДУ «РАЗЪЯСНЕНИЯ» ВОЛИНА

Париж, 1929.

ВВЕДЕНИЕ

Своей, сознательно введенной в свое «разъяснение», ложью, Волин отвел себя в сторону от существа дела. Своими многочисленными вопросами, при том вопросами сознательного преступного замысла, отставляющего в сторону невыясненную сущность дела, вытекающего из его показаний; по Кубанину - следователю Ревтрибунала 14-ой Совет. Красной армии, Волин старается, как можно больше запутать самое дело, щедро разбрасываясь недопустимой ложью по совершенно второстепенным вопросам, и этим самым вынуждает меня на ответ.

В 1928-м году в сентябре месяце я выпустил ответ на книгу большевика М.Кубанина «Махновщина» брошюру - «Махновщина и ее вчерашние союзники-большевики». - В этой своей брошюре на стр. 41-й я привел пункт (по Кубанину) из показаний Волина следователю Ревтрибунала 14-й советской Красной Армии, которые, по моему, не верны и явно попахивающие душком провокации.

Пункт этих показаний дословно, по книге Кубанина, следующий: «По поводу злоупотреблений, чинимых контрразведкой армии Махно - говорит в своем показании следователю Ревтрибунала 14-й советской армии председатель Реввоенсовета армии Махно Волин - я ничего не знаю; но ко мне приходили целые вереницы людей с жалобами, что заставляло меня постоянно вмешиваться в дела контрразведки и обращаться к Махно и в контрразведку. Но боевая обстановка и задачи культпросветительной работы мешали мне глубже вникнуть в злоупотребления, по словам жалобщиков, контрразведки. Все же беспрерывные жалобы принудили меня предложить реввоенсовету создать комиссию по выяснению дел, возникающих между населением и контрразведкой. Из-за контрразведки у меня были конфликты с Махно и тем же Зиньковским. Для меня контрразведка была ужасом, и я делал все зависящее, чтобы прекратить чинимое ею».

Волин, прочитавши эту мою брошюру и натолкнувшись в ней на вышеприведенный пункт (по Кубанину) его показаний, не аргументируя, стал на дыбы против меня. Невежественная в революционном смысле, случайная публика, но всегда верная его, Волина, утонченной замаскированной лжи, поддержала его в этом бесновании своим, для нее ничего не стоящим беснованием. Это все, слившись вместе, оказало, очевидно, свое влияние и на людей, обыкновенно, хотя и чуждых того, что бы поддерживать слепо, без определенных данных то или другое возмутительное дело в нашей среде, но не умеющих совладать со своими соглашательскими чувствами там, где ими нужно и должно уметь владеть, и поэтому не могущих различить умело замаскированной перед ними фальши и своим сожалением поддерживающих ее.

Все это вместе взятое, повторяю, поставило Волина в лицемерную позу невинно оскорбленного, невинно страждущего за пороки других. И он взялся за перо, чтобы разъяснить очевидно всем - и друзьям и врагам - все, что только хотите, но только не самое существенное, о чем говорит Кубанин, что я по долгу ответственного руководителя революционно-освободительного движения украинских трудовых масс -не имел права обойти молчанием и отметил его в нужном месте брошюры, дав необходимое ему свое резюме, которое для «многогранного» Волина не весьма лестно.

В самом деле, в своем «разъяснении» Волин прибег к обычной своей замаскированности и мечется вокруг вопросов второстепенных, бесстыдно извращает их и о них кричит; по пунктам из показаний, которые Кубанин извлекает из его, Волина, «дела», как показание Волина, он не воспроизводит в своем «разъяснении» и не заявляет Кубанину в лицо, что это ложь, что «дела» у него никакого не было, не требует Кубанина к ответу и т. д. Волин лишь вскользь удивляется в своем «разъяснении» на стр. 9-й, что это дело было и есть. Но Кубанина он избегает в этом главном пункте. И это не спроста. Волин боится вызвать Кубанина к ответу, ибо это поставит Кубанина в роль заинтересованного активно действующего лица, имеющего возможность вторично взглянуть в «дело» Волина и чего доброго еще с кем-либо посторонним, заслуживающего доверия и от нас, анархистов, и показать анархическому миру: есть или нет «дело» Волина, имеются или нет такие подлые показания в нем о контрразведке армии Махновцев и т. д.