Как и там, возле каменной плиты, я сидел не двигаясь, замерев и смотрел на воду. Она была по-прежнему прекрасна, эта вода горной реки, родившейся среди снегов и льда. Она была чуть зеленовата от горного льда, давшего ей жизнь. Она была холодна, как тающий снег. Она умела взрываться ревом безумия, как горный обвал, но она умела и молчать в своих суводях и ямах, как молчат горы, только что встретившие зиму.
Не знаю, может быть, все это было только игрой моего воображения, может быть, сейчас, спустя какое-то время, все кажется мне так, как хотелось тогда. Не знаю сейчас, но верю, как верю ночным звездам, предсказывающим мороз после сырых ветров, что тогда, в то последнее свидание с Чулышманом, там, за камнем, остановившим течение, ко мне снова явился хозяин реки… Да, я видел этого хариуса еще раз, перед самым прощанием с Чулышманом. Он был таким же загадочным, как призрак тайных речных глубин, и таким же божественно красивым, как все хариусы Чулышмана.
Чулышман мы перебрели верхом на конях выше того места, где была наша последняя стоянка. Рыбы много мы не наловили, арчемаки были легки, а потому кони весело шли в гору.
В горах ночью выпал снег. В снегу стояли лиственницы, ели и кедры. В тайге было морозно и сухо от наступившей зимы.
Мы остановили коней там, где тропа с Чулышмана добиралась до перевальной точки. Я посмотрел туда, где должна была остаться река. Но реки за кедрами не было видно. Там, за кедрами, был только снег, по которому незадолго до нас прошел хозяин алтайской тайги, медведь, оставив на память о себе глубокие следы широко расставленных лап…
