На брегах Невы - [56]

В этом же письме Пушкин вспомнил «Зелёную лампу»:

Горишь ли ты, лампада наша,

Подруга бдений и пиров?

Кипишь ли ты, златая чаша,

В руках весёлых остряков?

Всё те же ль вы, друзья веселья,

Друзья Киприды[18] и стихов?..

Часы любви, часы похмелья

По-прежнему ль летят на зов

Свободы, лени и безделья?

В изгнаньи скучном, каждый час

Горя завистливым желаньем,

Я к вам лечу воспоминаньем,

Воображаю, вижу вас…

Пушкин спрашивает Якова Толстого: «… что Сосницкие? что Хмельницкий? что Катенин? что Шаховской?… что Семёновы?.. что весь Театр?»

Петербургский театр… Пушкин жадно ловил каждое известие о нём, о знакомых актёрах, о новых спектаклях. И когда узнал, что Семёнова оставила сцену, не хотел верить этому.

Ужель умолк волшебный глас

Семёновой, сей чудной музы?

Ужель, навек оставя нас,

Она расторгла с Фебом узы,

И славы русской луч угас?

Не верю! вновь она восстанет.

Ей вновь готова дань сердец,

Пред нами долго не увянет

Её торжественный венец.

Пушкина огорчала его ссора с Сашенькой Колосовой. Поразмыслив, он решил, что зря поверил наговорам и обидел юную актрису. В письме Катенину он послал стихи, надеясь, что они дойдут до Колосовой:

Кто мне пришлёт её портрет,

Черты волшебницы прекрасной?

Талантов обожатель страстный,

Я прежде был её поэт.

С досады, может быть, неправой,

Когда одна в дыму кадил

Красавица блистала славой,

Я свистом гимны заглушил.

Погибни злобы миг единый,

Погибни лиры ложный звук:

Она виновна, милый друг,

Пред Селименой и Моиной[19].

Так легкомысленной душой,

О боги! смертный вас поносит;

Но вскоре трепетной рукой

Вам жертвы новые приносит.

В петербургском Большом театре тоже помнили его. Когда вышел «Кавказский пленник», неутомимый Дидло поставил по поэме Пушкина большой «национально-пантомимный балет» — «Кавказский пленник, или Тень невесты». Музыку написал капельмейстер Большого театра Кавос, Черкешенку танцевала прославленная Истомина. «Пиши мне о Дидло, об Черкешенке Истоминой», — просил Пушкин брата.

Он скучал по театру и мечтал о нём. Говорил об этом прозой и стихами. «Мне брюхом хочется театра», — писал он Гнедичу. А в первой главе «Онегина» восклицал:

Мои богини! что вы? где вы?

Внемлите мой печальный глас:

Всё те же ль вы? другие ль девы,

Сменив, не заменили вас?

Услышу ль вновь я ваши хоры?

Узрю ли русской Терпсихоры

Душой исполненный полёт?

Иль взор унылый не найдёт

Знакомых лиц на сцене скучной,

И, устремив на чуждый свет

Разочарованный лорнет,

Веселья зритель равнодушный,

Безмолвно буду я зевать

И о былом воспоминать?

Он всё сильней и сильней тосковал по Петербургу. «Мочи нет, почтенный Александр Иванович, — писал Пушкин старшему Тургеневу, — как мне хочется недели две побывать в этом пакостном Петербурге: без Карамзиных, без вас двух, да ещё без некоторых избранных, соскучишься и не в Кишинёве».

Третий год он сидел в Кишинёве, этой сонной дыре, страстно мечтая вырваться. Он писал друзьям, но они молчали. Время было неподходящее, чтобы просить за него. Тогда он сам решил «карабкаться» — и писать Нессельроде.

«Граф,

Будучи причислен по повелению его величества к его превосходительству бессарабскому генерал-губернатору, я не могу без особого разрешения приехать в Петербург, куда меня призывают дела моего семейства, с коим я не виделся уже три года. Осмеливаюсь обратиться к вашему превосходительству с ходатайством о предоставлении мне отпуска на два или три месяца.

Имею честь быть с глубочайшим почтением и величайшим уважением, граф, вашего сиятельства всенижайший и всепокорнейший слуга Александр Пушкин.

13 января 1823. Кишинёв».

Он рвался из Кишинёва, но его не отпускали. «Ты знаешь, — рассказывал он в письме к брату, — что я дважды просил… о своём отпуске… и два раза воспоследовал всемилостивейший отказ. Осталось одно — писать прямо на его имя — такому-то, в Зимнем дворце, что против Петропавловской крепости». Но и на «такого-то» в Зимнем дворце, то есть на царя, не приходилось рассчитывать. Пушкин остался прежним и гордился этим.

Всё тот же я — как был и прежде;

С поклоном не хожу к невежде,

С Орловым спорю, мало пью,

Октавию — в слепой надежде —

Молебнов лести не пою.

Он не только не льстил Октавию — царю, но по-прежнему писал на него эпиграммы:

Воспитанный под барабаном,

Наш царь лихим был капитаном:

Под Австерлицем он бежал,

В двенадцатом году дрожал,

Зато был фрунтовой профессор!

Но фрунт герою надоел —

Теперь коллежский он асессор

По части иностранных дел!

Пушкин не собирался купить себе свободу ценою унижения и лести. И всё же он верил, что наступит день, когда он вернётся к друзьям на брега Невы. Вернётся непобеждённым.

По следам поэта

Есть люди — Пушкин принадлежит к их числу, — следы которых не властно стереть даже время. Такие люди вечно живут там, где жили некогда. Их шаги не умолкают, их голоса звучат. Они становятся частью своей страны, своего города. Ведь города не только здания. Города — это люди. Кудрявый юноша, который после Лицея приехал в Петербург, продолжает жить в Ленинграде. И каменная летопись улиц хранит его следы.

Тот, кто захочет за Крюковым каналом отыскать захолустную Коломну, потерпит неудачу. Коломны давно уже нет. Она слилась с центром города, забыв и деревянные домишки, и дощатые заборы, и плохо мощённые улицы. Старая Коломна исчезла. И только по-прежнему неспешно течёт здесь в гранитных берегах неширокая тёмная Фонтанка, по-прежнему раскачивает ветер тяжёлые цепи на старинном Калинкином мосту, и нет-нет да и встретятся среди более новых зданий дома-старожилы, видевшие Пушкина.