На берегу великой реки - [85]
Николай невольно провел ладонью по лбу. Под рукой крепкая, как орех, шишка.
– И где это вас так угораздило? – не отставал обеспокоенный Трифон. – Дверью, что ли, в гимназии хлобыстнули? Аль подрались с кем?…
– Да нет, с качелей свалился, – буркнул Николай и поспешил отойти от дядьки к Андрюшиной постели.
Осуждающе вздохнув, Трифон покачал головой.
Андрюша опять чувствовал себя плохо. С трудом открыв воспаленные глаза, слабым голосом попросил:
– Николенька… воды…
Пил он долго, по капельке, часто и тяжело дыша…
День подходил к концу. Учить математику теперь все равно было бесполезно – пришел к безрадостному заключению Николай и, взяв со столика книжку Бенедиктова, вытянулся на старом диване.
Читал он долго, шепотом повторяя нравившиеся ему строчки. И, удивительное дело, все время раздавался в его ушах нежный и озабоченный голос Юлечки:
– Николенька!..
Надо написать о ней стихи. Сейчас же, без промедления.
Уже далеко за полночь, когда догорела последняя свеча на столе, закончил Николай стихотворение. И откуда только взялись такие, доселе неведомые ему слова:
Я пленен, я очарован, Ненаглядная, тобой, Я навек к тебе прикован Цепью страсти роковой. Я твой раб, моя царица! Все несу к твоим ногам, Без тебя мне мир темница, О, внемли моим словам…
«Моя царица!» Может, это слишком? Впрочем, пусть остается, как есть. Ведь Юлечке он все равно стихи не покажет. Да и другие о них не узнают. Это только для себя.
Утомленный событиями дня, спал Николай крепко и, наверное, проснулся бы не раньше полудня, если бы не Трифон. Дядька хорошо знал, что сегодня начинаются экзамены, чуть свет сбегал на Мытный двор, купил свежих, еще трепыхавшихся стерлядок, зажарил их на сковороде.
Старательнее обычного отутюжил дядька и праздничную форму. Мундир и брюки выглядели безукоризненно. У дверей стояли до блеска начищенные ботинки.
Но настроение у Николая отнюдь не было праздничным. Он отправился в гимназию, как на эшафот. Забыл даже помолиться перед уходом. Только Трифон перекрестил его на крыльце…
Невесело входил Николай в двери гимназии. Как всегда, в углу полутемной передней стоял Иуда. Завидев Николая, он зашаркал прямо к нему.
– Э-э, Некрасов, – не то просвистел, не то прошипел надзиратель, – вам нельзя-с…
Николай в изумлении сделал шаг назад:
– Почему?
– Вы не допущены-с к экзаменам. Таково-с решение педагогического совета. Да-с. Ваши успехи слишком неудовлетворительны. Да-с.
Пожевав сухими губами, Иуда спросил:
– А братец ваш где-с?
– Болен, – потупил голову Николай.
– Так-с. Понятно-с. Один – болен, другой – волен. Ах, как негоже получается!
Заметив нерешительность Некрасова, надзиратель подступил к нему вплотную:
– Извольте выйти! Когда потребуется, вас пригласят. Да-с. Пригласят…
Спорить было бесполезно.
Хорошо, что Трифона не оказалось дома и никто не спросил Николая, почему он так рано вернулся из гимназии. Положив на стол стихи Жуковского, он принялся читать. Хотелось забыться, уйти в какой-то другой мир, не похожий на эту печальную действительность.
Первое попавшееся на глаза стихотворение было про море, про безмолвное, лазурное море. Какие неведомые тайны хранятся в его глубинах? Какая сила движет его необъятное лоно?
Стихотворение очень понравилось Николаю. У него возникло желание тоже написать о море. Это не важно, что он его не видел, зато ясно представлял в своем воображении. Бесконечная синяя гладь, могучие волны с грохотом обрушивающиеся на каменные скалы… И вот сами собой складывались строки:
Конечно, очень похоже на Жуковского. Но ничего, успокаивал себя Николай, Жуковский не будет в обиде. Он ведь никогда не увидит эти стихи.
Потом Николай начал читать Бенедиктова. Одно стихотворение показалось ему страшно знакомым:
Постой, постой! – вспомнил Николай. – Да это же как у Пушкина:
Конечно, не совсем так, но есть что-то общее. Значит, подражать можно. Это не грех. Николай наклонился над тетрадью, задумчиво потрогал себя за ухо и написал:
А все-таки не лучше ли «из самого себя сочинять»? Это он однажды так матери сказал. Ему было шесть лет, и он весело напевал в саду:
– Что это за песенка? – спросила мать. – Где ты ее услышал, Николенька?
– А это я из самого себя сочинил!
Мать весело смеялась…
Вот про Степана бы в стихах рассказать, про то>г какой он славный, как его мучают недобрые люди. Да только надо ли об этом писать? Ведь настоящая поэзия – это гремучие напевы, неслыханные звуки, неведомые мечты.
Он опять склонился над тетрадью. Шуршало перо, текли строчки. Розы, мирты, древние руины, мрачные привидения были в его стихах. Все, как у Жуковского, как у Бенедиктова.
…И опять потянулись бесцветные дни. В гимназию Николай не ходил. Андрюше становилось все хуже. Не надеясь на Трифона, Николай сам приводил знакомого лекаря Германа Германовича. Тот сначала аккуратно прописывал лекарства, а потом сказал:
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Эту книгу можно назвать книгой века и в прямом смысле слова: она охватывает почти весь двадцатый век. Эта книга, написанная на документальной основе, впервые открывает для русскоязычных читателей неизвестные им страницы ушедшего двадцатого столетия, развенчивает мифы и легенды, казавшиеся незыблемыми и неоспоримыми еще со школьной скамьи. Эта книга свела под одной обложкой Запад и Восток, евреев и антисемитов, палачей и жертв, идеалистов, провокаторов и авантюристов. Эту книгу не читаешь, а проглатываешь, не замечая времени и все глубже погружаясь в невероятную жизнь ее героев. И наконец, эта книга показывает, насколько справедлив афоризм «Ищите женщину!».
Записки рыбинского доктора К. А. Ливанова, в чем-то напоминающие по стилю и содержанию «Окаянные дни» Бунина и «Несвоевременные мысли» Горького, являются уникальным документом эпохи – точным и нелицеприятным описанием течения повседневной жизни провинциального города в центре России в послереволюционные годы. Книга, выходящая в год столетия потрясений 1917 года, звучит как своеобразное предостережение: претворение в жизнь революционных лозунгов оборачивается катастрофическим разрушением судеб огромного количества людей, стремительной деградацией культурных, социальных и семейных ценностей, вырождением традиционных форм жизни, тотальным насилием и всеобщей разрухой.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Оценки личности и деятельности Феликса Дзержинского до сих пор вызывают много споров: от «рыцаря революции», «солдата великих боёв», «борца за народное дело» до «апостола террора», «кровожадного льва революции», «палача и душителя свободы». Он был одним из ярких представителей плеяды пламенных революционеров, «ленинской гвардии» — жесткий, принципиальный, бес— компромиссный и беспощадный к врагам социалистической революции. Как случилось, что Дзержинский, занимавший ключевые посты в правительстве Советской России, не имел даже аттестата об образовании? Как относился Железный Феликс к женщинам? Почему ревнитель революционной законности в дни «красного террора» единолично решал судьбы многих людей без суда и следствия, не испытывая при этом ни жалости, ни снисхождения к политическим противникам? Какова истинная причина скоропостижной кончины Феликса Дзержинского? Ответы на эти и многие другие вопросы читатель найдет в книге.
Автор книги «Последний Петербург. Воспоминания камергера» в предреволюционные годы принял непосредственное участие в проведении реформаторской политики С. Ю. Витте, а затем П. А. Столыпина. Иван Тхоржевский сопровождал Столыпина в его поездке по Сибири. После революции вынужден был эмигрировать. Многие годы печатался в русских газетах Парижа как публицист и как поэт-переводчик. Воспоминания Ивана Тхоржевского остались незавершенными. Они впервые собраны в отдельную книгу. В них чувствуется жгучий интерес к разрешению самых насущных российских проблем. В приложении даются, в частности, избранные переводы четверостиший Омара Хайяма, впервые с исправлениями, внесенными Иваном Тхоржевский в печатный текст парижского издания книги четверостиший. Для самого широкого круга читателей.