На берегу незамерзающего Понта - [22]

Иван отчетливо помнил, как после очередного скандала в доме он, тогда еще мальчик, вздрагивал от захлопывающейся за отцом двери — тот сбегал в офис. Всегда сбегал, потому что ему было куда сбегать, а Ваня бежать не мог. Куда денешься от собственной матери? И тогда, тычась лицом ей в колени, он просил ее больше не пить, не злить отца и не пить. Она плакала и обещала. И ему было ее жалко, пока она раз за разом обманывала его, шестилетнего, семилетнего, восьмилетнего. То, что она никогда и не любила его, он понял ближе к тринадцати. «Алкаши не умеют любить, им нечем», — сказал однажды Мирошниченко-старший. И самой большой мечтой Мироша стал развод собственных родителей, чтобы остаться с папой вдвоем. Это казалось ему, подростку, актом милосердия по отношению к ним ко всем. Но такими людьми, как Дмитрий Иванович, любовь не берется в расчет вовсе. Не к сыну. Ваню он обожал. А в том, что касалось Милы, свобода выбора и любовь терялись за долгом и брезгливостью.

Так и жили — за всю жизнь моментами просветления матери, которой Мирош уже давно не верил. Которую не жалел. Но любил мучительной любовью, обнесенной бетонной стеной затем, что боялся разрушить и не желал вспоминать. Это давно перестало быть борьбой за самого близкого на земле человека, но превратилось в борьбу с самим собой.

Дорогу до дома они молчали. Пару раз мать порывалась спросить, сказали ли отцу, но Мирош даже не поворачивал головы к зеркалу заднего вида, пока за спиной не раздались всхлипы. Это проходили тоже. Ничего нового.

И только когда они остановились у их ворот, и он собрался уже выходить из машины, она сделала попытку его удивить. Ему в спину раздалось почти торжествующее:

— У Димы новая помощница. Прошлая надоела? Или решил разнообразить минет чем-нибудь еще?

Мирош даже не обернулся. Лучшая защита — нападение. Он был в курсе, научили еще в детстве, перетащил багажом во взрослую жизнь. Главное он сделал. Главное — он приволок ее домой. Пусть творит, что хочет, но только здесь, за этими воротами, а не снаружи. Одно дело не явиться на дурацкий благотворительный концерт, и совсем другое — оказаться в заголовках всех изданий. «Пьяная Людмила Мирошниченко замечена с любовником». Потрясающе.

Поднял воротник привычным жестом холодных пальцев и вошел в ворота родового гнезда семьи Мирошниченко. Дом был большой, в элитном поселке, но чуть на отшибе, построенный еще при деде, Милином отце. Он закладывал фундамент. Сейчас-то отец почти всегда жил в центре, там ему было удобнее, тогда как семья оставалась здесь, в особняке белого цвета под темно-коричневой крышей, не окруженной модным газоном, кипарисами, можжевельником или туями, а утопающей в яблонях. Когда те зацветали, мир наполнялся красками, от которых кружилась голова, и приходило осознание: весна и море встретились. Но сейчас, невзирая на календарь, все еще правила зима. Ветер — ледяной, обжигающий, пробирал до костей сквозь тонкую куртку. И Мирош торопливым шагом по узкой дорожке из красной плитки направлялся к крыльцу, пока в стороне сада не раздался громкий крик:

— Лорка! Ко мне, Лорка!

Иван вздрогнул и обернулся. Среди деревьев мелькнула серебристая шерсть еще молодого не вымахавшего во всю потенциальную мощь пса, мчавшегося к хозяину. Отец приехал. Приехал и уже гонял Лорку по двору. Мирош улыбнулся и изменил траекторию, как и хаски, рванув к отцу. Тот стоял под одним из самых старых деревьев, в теплой куртке, накинув на голову капюшон, закрывавший уши от ветра. Пес уперся лапами ему в ноги, живо вилял хвостом, подпрыгивал и радостно тявкал.

— Придется опять лапы драить, — выпалил Мирош, приблизившись к ним.

Дмитрий Иванович резко поднял глаза и посмотрел на сына. Взгляд у него был пасмурный, льдисто-голубой, но пасмурный. И седоватые вихры падали на лицо находившим на солнце облаком.

— Где был? — спросил он вместо приветствия.

— Вечером посмотришь новости, на «Первом эфире» сюжет обещали монтировать с нами. У Соболевской язык без костей, поспешила обрадовать, — широко улыбнулся Мирош и потрепал Лорку по загривку. Тот в ответ запрыгал пуще прежнего. Отцу подарили его меньше года назад на день рождения. Мать была не в восторге и намекала, что раз ему подарили, пусть забирает его в квартиру, где собака не стеснит их семью. Или запирает в вольере с остальными. К тому же, большую собаку надо воспитывать, а никто этим заниматься не станет. Дмитрий Иванович и вовсе задумывался отдать его шоферской дочери. Мирош не позволил. Забрал щенка себе, чтобы тот, в конце концов, стал всеобщим любимцем — даже Милы.

Отец кивнул и снова коротко спросил:

— Как мать?

Мирош помедлил. Всего мгновение, совсем незаметное. Потом присел возле собаки и проговорил:

— Как обычно. Ты на выходные? Или просто заехал

Дмитрий Иванович ненадолго задумался, а когда ответил, голос прозвучал тоже пасмурно, под стать выражению его глаз.

— Сегодня останусь.

— Лорка рад? — спросил Мирош у пса. — Лорка ра-а-ад!

Хаски шустро забегал вокруг них обоих, покрываясь еще большей апрельской грязью. И отец, и сын наблюдали за ним. Стояли совсем рядом и, когда были вот так близко, окружающим становилось тесно. Дмитрий Иванович был немного ниже, но крепче в плечах и торсе, твердо стоял на ногах и неохотно принимал необходимость перемен. Мирош был резче и энергичнее. Злее, но и несравнимо мягче. Сходства не приходилось искать и в чертах лица. Крупная круглая светловолосая голова отца и вытянутая темно-русая — Мироша, тем не менее, были одинаково высоко подняты. И сейчас зеленый взгляд сына казался наполненным жизнью и светом, в то время как у отца он почти ничего не выражал.