На берегу неба - [74]

Еще у меня был друг, который уехал в Америку. Это была трагедия, когда он уехал. Мне было плохо оттого, что его нет. Он не прислал адреса. Может быть, захотел забыть всю прошлую жизнь и меня вместе с нею. Такое бывает… А потом он вернулся – совершенно другим человеком. Чужим. Даже смех стал другой. Не то чтобы неприятный, а просто – не его. И мы не общаемся больше. Даже не звоним друг другу, не поздравляем с днем рождения. Так что не знаю, что хуже – когда лучший друг уезжает или когда он умирает в тебе. И ты в нем умираешь… Да – друзья забывают, любимые женщины предают. В это невозможно поверить, когда тебе семнадцать, когда и дружба, и любовь – все в первый раз. Много позже понимаешь, что в жизни всегда есть друг, который никогда не предаст, и женщина, которая всегда будет любить тебя любого. При одном условии – что ты сам этого хочешь.

В общем, мне нечего было бы сказать этим детям. Если бы я говорил, я бы врал. Однажды, в середине 90-х, после долгого безденежья и – как бы это сказать? – полуголодного существования (голод – это родители наши знали, что такое; мы нет) я устроился на работу и не успел подписать документы в отделе кадров, как мне выдали три тысячи долларов. Одним куском. Сразу. Я положил их в нагрудный карман. В метро мне стало плохо. Я не хотел умирать. Не хотел, чтобы мои деньги достались работникам морга. Я достал валокордин, как чеку, выдернул зубами затычку-капельницу и отпил прямо из пузырька.

Почему-то такие моменты запоминаются.

В школе я верил, что очень многое успею, узнаю, смогу, стану богатым. Главное, было чувство принципиальной безопасности жизни. Я сделал гораздо больше, чем мог себе представить в семнадцать лет, но и жизнь оказалась игривой кобылкой…

Ладно, все это слишком нравоучительно. Лучше я расскажу историю. Последнюю. Как я закончил недельную школу моряков рыболовецкого флота и пришел наниматься на траулер. Судно загружалось у пирса. Людей не хватало, работала неполная вахта, поэтому сразу по предъявлении бумаг боцман сказал:

– Давай. Смайнай-ка вниз эту бочку.

Я встал возле квадратного люка. Подо мной была бездна трюма, надо мной на тросе портового крана зависла одинокая бочка. Я стал делать крановщику знаки руками, которые (на мой взгляд) выражали следующее: «Друг, опускай ее вниз». Крановщик, видимо, ждал более точных указаний, но он постарался, прицелился – и долбанул бочкой о борт открытого квадратного люка. Но внутрь не попал. Я опять стал махать руками. Бочка болталась надо мной. Я уповал на опыт крановщика и старался не делать лишних движений, чтоб не мешать ему. Видимо, он даже понял, что перед ним совсем зеленый матрос. И он постарался. Прицелился. Но опять не попал. Заметив, что я не силен в управлении, боцман выругался и сказал:

– Тогда прими эту бочку в трюме.

– А где трюм? – простодушно спросил я.

Вопрос этот застал врасплох морского волка.

– Ни х…я себе… – вымолвил он равнодушно. – Спустись через цех.

Большой морской рыболовный траулер представляет из себя махину в девяносто метров длиной. Я не находился на нем и десяти минут. Поэтому мне ничего не оставалось, как спросить:

– А где цех?

– Ох, и ни х…я себе!!! – вскричал боцман с дьявольской радостью, громом своего крика приглашая и других подивиться на затесавшегося в экипаж придурка.

Некоторое время они сверху смотрели, как я один ворочаюсь в трюме с двухсотлитровой бочкой, пытаясь перекантовать ее и поставить в один ряд с другими такими же. Мне это удалось. Полный гордости, я вылез из трюма в цех, а оттуда, подтянувшись на руках, – обратно на палубу, в последний момент вляпавшись ладонью в какое-то липкое и вонючее вещество, которым была обмазана горловина трюма. Понимая, что мой статус висит на волоске, я вытер руку о штаны и спросил развязно:

– Что это за говно?

– Сам ты говно, – сказал боцман. – Это солидол!

К чему я это вспомнил? К тому, что в жизни очень много разных несовпадений. Потом к этому привыкаешь. А поначалу каждая такая штука бьет прямо по самооценке.

Ужина не было.

Спал я в пустой каюте, накрывшись грязной сменкой.

Утром, проснувшись, я понял, что не хочу играть в эту игру, собрал вещи и вразвалочку сошел на берег. Вышел за ворота порта, зашел в кафе. Заказал чашку кофе. И вот, когда я только пригубил… Я понял, что обратно не вернусь никогда.

В своей жизни я несколько раз уходил.

Случалось, и от меня уходили.

И все равно, каждый раз это было освобождение от каких-то ложных обязательств, от нелепых ролей…

Вопрос: для чего я пишу эту исповедь? Для кого? Что я еще должен написать, чтобы…

«…Блок любил Россию такой, как она есть, без прикрас…»

Это самая распространенная фраза школьных сочинений. Убежден, что писали ее и мы. Что мы имели в виду, я не помню. Интересно, что имеют в виду они. Что такое для них Родина? Когда я был в их возрасте, Родина еще была для меня огромной, полной, неисчерпаемой, как для младенца материнское лоно. Потом я стал ездить, смотреть, думать – и понял, что «как есть, без прикрас» – это бедная и, увы, несчастливая страна. Уже сто лет правят ею жестокие временщики, терзают народ, природу, рвут на куски, так что нет уже ни сил у матери моей, ни красоты былой и, главное, мудрости, которая во времена Блока еще тлела, слагалась из огоньков тысяч деревень, чьи безымянные жители, которых время истории унесло, как палую листву, еще могли, не колеблясь, сказать, кто мы и откуда. А сейчас: «Кто мы»? – молчание. Ни деревень тех нет. Ни народа того нет. Ни тех стихов, ни тех песен. «Откуда мы?» – а Родина-мать только пугливо озирается вокруг да смотрит дико: помутилось в голове у ней, не может сказать.