На берегах Дуная - [69]

— Знакомая, — злобно сплевывая, проговорил Сверчков. — Мы с этой самой «Мертвой головой» под Ахтыркой схлестнулись. Это они на Полтавщине все села от самой Ворсклы и до Днепра подчистую выжгли, весь скот постреляли, а людей, людей…

— Погоди, погоди, — вспомнил Анашкин, — да ведь эту «Викингу» мы под Корсунь-Шевченковским окружили и там прикончили.

— А Гитлер ее заново скомплектовал, — разъяснил более сведущий в военных вопросах ротный писарь, — к старым пуговицам пиджак пристегнул. Номерок-то остался, вот-те и опять «Викинг».

— Сила-то какая прет — пять танковых и три пехотные…

Не переставая, то ближе, то дальше раздавались взрывы мин. Видимо, немцы решили, что в лесу скрывается крупная группа советских солдат.

— Эх, передать бы эту бумажку нашему капитану, — мечтательно говорил Сверчков, — а он бы ее в батальон, а там в полк, и пошла все выше и выше. Сразу б как на ладони видно, кто наступает. А то ведь, наверно, сидят генералы и головы ломают. Чорт его знает, кого Гитлер в наступление турнул.

— Вот что, милые, — решил Анашкин, — нам теперь связываться с немцами не к чему. До своих нужно пробиваться. И бумажку эту начальству передать. Это, может, стоит поболе роты немцев.

Сверчков, кивнув, отошел к пню, смахнул с него снеговой нарост и сел переобуваться. Вдруг с треском взорвалась мина. Черный дым окутал Сверчкова.

— Андрей, ничего тебе? — подбежал к осевшему на снег писарю Анашкин.

Лицо Сверчкова с грязными щетинистыми щеками и вздернутым носом болезненно скривилось. Шапка упала в снег. Слипшиеся волосы клочьями покрывали мокрый лоб.

— Харитоныч, — привалясь к пню, отозвался он, — возьми-ка вот сумку мою. Вся ротная отчетность тут, передай…

Побелевшими губами он жадно хватал воздух, рука шарила по крышке брезентовой сумки и никак не могла отстегнуть пряжку. Снег под Сверчковым наливался темнорозовой влажностью.

— Андрей, погоди, Андрюша, ранен же ты. Перевяжем давай, пакет вот есть у меня… — встал перед ним на колени Анашкин.

— Пустое, Харитоныч, — вяло отмахнулся Сверчков, — боль разбередишь только. Весь живот изрешетило. Чую, вылазит все изнутри…

Непослушными пальцами ему удалось, наконец, открыть сумку. Он вытащил флягу в суконном чехле и протянул ее Тоне.

— Коньяк тут. Второй месяц берег. Поранят кого-нибудь, подкрепиться. Доктор сказал, что коньяк-то враз сил добавляет.

— Ты сам, сам выпей, Андрюша, полегчает, — дрожа всем телом, уговаривал Анашкин, — а мы с Тоней перевяжем тебя… До своих доберемся. В госпиталях, знаешь, врачи-то какие…

— Пустое говоришь. Ни к чему, — окрепшим голосом остановил его Сверчков. — Ты напиши домой. Жена у меня, детишек трое. Сынки и дочка. Старшему тринадцатый пошел. Погиб, мол, Андрей Платоныч Сверчков неподалеку от венгерского города Будапешт. И колхозникам напиши: три года собирался их счетовод домой вернуться, да вот и не вернулся. Набил, мол, он целую кучу гадов фашистских, набил, а сам…

Тоня и Анашкин на коленях стояли около пожилого солдата. Лицо его наливалось синевой. Зубы прикусили кончик черного языка. Сверчков пытался привстать, но ослабевшее тело безвольно свалилось на бок, дернулось в последней судороге и застыло.

Тоня плакала навзрыд, закрыв руками глаза Анашкин прижал голову к груди Сверчкова, пошатываясь встал и взглянул на небо. С востока неудержимым потоком наплывал ослепительный свет, и заснеженные деревья полыхали сотнями изумрудных искр.

Вдвоем расчистили от снега старый окоп, положили остывающее тело Сверчкова и присыпали землей.

— Прощай, Андрей Платоныч, — блестя лысой, крутолобой головой, проговорил Анашкин. — Воевал ты хорошо и умер хорошо, по-русски.

Долго Анашкин и Тоня пробирались по лесным сугробам навстречу разгоревшейся канонаде. Шли молча, каждый думал о своем. Крутые подъемы сменялись обрывистыми спусками. Грохот боя постепенно приближался. Над горами свистящими тенями промелькнули истребители. Где-то невдалеке тяжко ухали бомбы.

— Теперь вот самое страшное, — всматривался Анашкин в клочкастое мелколесье внизу.

По отлогим склонам среди чахлых кустарников и кургузых деревьев серыми пауками ползли немецкие танки, суетливо перебегали пехотинцы, облепленные темными фигурками людей, пробивались по целине пушки. Все это, окутанное дымчатой мглой, катилось к широкой долине, за которой горные хребты и увалы полыхали выстрелами.

— Наши! Дядя Степа, наши, — прижимаясь к сосне, шептала Тоня, — там, в горах, за лощиной…

— Наши-то наши, да вот как добраться до них, — произнес Анашкин, глядя на дальние горы, — в обход придется, вон через тот лесок.

Они свернули в сторону и опушкой леса заспешили вниз. Впереди краснели черепичные крыши горного поселка. Из окраинных садов по долине били пулеметы и пушка.

— Теперь уж рядом, — ускоряя шаг, обрадованно говорил Анашкин, — нажмем, Тонечка.

Перебегая от дерева к дереву, они не заметили, как из долины на лесную опушку рванулись четыре вражеских танка и человек пятьдесят солдат.

— Немцы! — вскрикнула Тоня, заслышав цоканье пуль по деревьям.

— В лес, в лес бежим, туда не сунутся, — торопил Анашкин и, ойкнув, упал под куст.

— Дядя Степа, что вы? — бросилась к нему Тоня.