На берегах Дуная - [26]

«Сколько же времени?» — подумала она, осторожно, стараясь не разбудить Тоню, поднялась с нар и выглянула наружу. В небе едва приметно брезжил рассвет. Над землей спокойно мерцали бледные звезды. Прохладный воздух нежно обвевал разгоряченное лицо. Глубоко дыша, она постояла и вернулась в землянку. Нужно будить Тоню. Пора занимать огневую позицию и вновь подкарауливать фашистов. Наступало самое ответственное для снайпера время. Скоро разгуляется день. Рассеется утренний туман, и наши позиции откроются взглядам вражеских наблюдателей. А в это время как раз и нельзя давать увидеть противнику, что делается в нашем расположении. Капитан Бахарев несколько раз предупреждал: «Смотрите, Прохорова, до начала артиллерийской подготовки вы должны помешать противнику вести наблюдение. Иначе он может обнаружить нашу подготовку к наступлению. И тогда сами понимаете, что может случиться».

Всегда перед началом наступления Настя чувствовала себя тревожно и неуверенно. Выполнять боевую задачу ей приходилось только до начала атаки, а затем она оставалась в тылу, помогая санитарам переносить и перевязывать раненых. Полковник Чижов категорически запретил девушкам участвовать в атаке. Вначале это обижало Настю: вся рота идет в атаку, а она сидит в тылу. Но постепенно она привыкла и поняла, что работа на медицинском пункте не менее важна, и там дорог каждый человек, способный оказать помощь раненым.

Тоня спросонья долго не могла опомниться, потом спохватилась, заметалась по землянке, натыкаясь то на стены, то на столик, то на дверь.

— Быстрее, быстрее, — торопила ее Настя, — завтракать будем в траншее.

Тоня надела шинель, подпоясалась, схватила винтовку.

— Я уже, пошли, — заспанным голосом проговорила она.

Настя осмотрелась, и ей стало жаль оставлять их временное жилье. Каждый раз, покидая обжитую землянку или окоп, ей становилось грустно и тоскливо, будто расставалась она с родным домом.

У выхода из землянки девушек встретил комсорг роты Васильков. В эту ночь комсорг совсем не ложился спать. Он обошел все взводы и отделения, поговорил со всеми комсомольцами, еще раз напоминая об ответственности боевой задачи. Щеки его горели нездоровым румянцем, но стройная фигура в ватнике и до блеска начищенных сапогах казалась строгой и сильной.

Настя остановилась возле ответвления траншеи. Здесь находилось тщательно замаскированное снайперское гнездо. Впереди волнами переливалась молочная пелена тумана. За ней скрывался передний край обороны противника.

— Ничего не видно, — всматриваясь в туман, проговорила Настя.

— Хорошо, — ответил Васильков. — И противник ничего не видит, не сможет обнаружить подготовку нашего наступления.

Он прислонился к стене траншеи, задорно прищурил глаза и, встряхнув головой, весело проговорил:

— Люблю туман. Бежишь в школу бывало, — а знаете, в Туле осенью от Упы поднимается густой туман и все-все закрывает, — так вот бежишь, словно купаешься в нем. И вокруг таинственно, загадочно. Вот сейчас, кажется, выплывет какое-нибудь чудовище. А со всех сторон рабочие на заводы спешат, мальчишки в школу, трамваи погромыхивают. Красота!

По траншее, не спеша, осматриваясь по сторонам, шел капитан Бахарев. Он остановился около девушек и устало присел на земляную приступку.

— Туман, — проговорил он, ни к кому не обращаясь, — часа два еще провисит, не меньше.

Тоня всегда робела в присутствии капитана. Он несколько раз говорил с ней, и каждый раз она, краснея, отвечала ему невпопад.

— Ну как, Висковатова, выспались? — взглянув на Тоню, спросил Бахарев.

— Так точно, товарищ гвардии капитан, — заученно ответила она.

— Вот и хорошо, вот и хорошо, — задумчиво говорил Бахарев. — Вот что, Саша! — обернулся он к Василькову: — Идите спать.

— Товарищ гвардии капитан…

— Никаких разговоров, — оборвал его Бахарев.

— У меня еще не все сделано…

— Идите спать, — настойчиво повторил Бахарев. — Куда вы годитесь после бессонной ночи!

Васильков нахмурился, потом по-детски виновато улыбнулся и неторопливо пошел в ход сообщения.

Бахарев хотел было отправиться в третий взвод, но из-за изгиба траншеи показался коренастый, с грубоватым, волевым лицом сержант Косенко. Он шел, склонив голову, и, не доходя до Бахарева, осмотрелся, облизнул губы, поднял было руку к пилотке, но тут же опустил ее.

— Вы ко мне? — остановил его Бахарев.

— Так точно. Дозвольте… Вот… Написал я… — сбиваясь, заговорил он, отстегивая клапан кармана. — Вы член партии. И я к вам… Вот…

Он протянул Бахареву вчетверо сложенный лист бумаги, смело глядя на капитана большими серыми глазами.

«В партийную организацию первого батальона, — прочитал Бахарев, — от гвардии сержанта Косенко Никифора Петровича. Заявление. Сегодня мы идем в наступление. Я клянусь бить фашистов до последней капли крови. Вся моя жизнь принадлежит Родине, Коммунистической партии, Советскому Союзу. Прошу принять меня в ряды славной партии большевиков».

Бахарев пожал Косенко руку и, глядя на него, вспомнил, как год назад под Чигирином на Украине пришел в роту оборванный, кудрявый хлопец. Всю его семью расстреляли фашисты. Сам он почти целый год скрывался в камышах на берегу Тяснина, и как только увидел первых советских солдат, бросился к ним навстречу. О семье он никогда не вспоминал, но когда в роту приходили письма, он мрачнел, уходил куда-нибудь и подолгу сидел в одиночестве.