На белом свете. Уран - [54]

— Я понимаю, Михей Илларионович, что святых людей нет… И я, конечно, иногда того… перегибаю… Но зла вам не желаю… Работу дал вам чистую. Похаживайте себе, а денежки идут. Хе-хе… А то, что вы где-то там сболтнули, забудем… Бывает…

— А я никакой работы не боюсь, — ответил Кожухарь. — Мне благодетелей не надо. Забирайте эту сумку и ищите кого-нибудь другого. — Кожухарь положил на стол свою почтальонскую сумку и вышел…

«Опять поспешил, — ругал себя Коляда. — Сейчас Кожухарь по всему селу раззвонит. Но и молчать дальше нельзя. То Макар Подогретый подкапывается, а теперь еще одна напасть. Гайворон голову поднимает. Понапринимали этих молокососов в партию… Везде суют свои носы, отчитывайся перед ними. Демократию развели. И Мостовой за ними руку тянет. Приезжает и ночует у Гайворона. Да все больше по субботам, когда Галина дома… Нас не проведешь!»

— Горобец! — позвал Коляда.

— Слушаю, — вошел Леонтий Гнатович.

— Передай эту сумку Ивану Лисняку, будет почтальоном. Скажешь, что есть такое указание…

— Хорошо.

— Обещал сегодня Бунчук приехать… Чтоб порядок был, смотри мне! Сейчас сходи к Мазуру и попроси у него журналы. Скажешь, что я посмотреть их хочу.

— Какие журналы, Семен Федорович?

— Политические возьми… Сколько есть — все и забери. Потом возвращу. Я буду дома.

Коляда очень рад, что приедет Бунчук. Надо рассказать ему все о Снопе, о Гайвороне и о Мостовом. Нет, Мостового не будет трогать, пусть кто-нибудь другой покритикует его. Хорошо, если Бунчук зайдет перекусить. Никогда так душевно не поговоришь, как за чарочкой…

В доме жарилось, варилось, пеклось. Фросинья и не присела с утра. Такой же гость будет! И Семен не поведет его, как всегда, к Меланке, а домой пригласит. Ни один гость за все эти годы не сидел у них за столом. Фросинья знает почему… Не хочет Семен показывать ее чужим людям, не хочет позориться. И она терпит это унижение. Еще когда моложе была — месяцами ждала его скупой ласки, а теперь… Хотела у судьбы украсть хоть немножко счастья и не сумела. Хорошо, что последнее время разговаривать начал, а то и слова не услышишь от него. И по имени не называл никогда…

Вспоминает, когда впервые увидела его в Снегуровке… Молодой, стеснительный. Вспоминает ту ночь, которую ждала десятки лет… А теперь боится его. Как только заходит в хату — Фросинья немеет. Терпи, сама хотела этого. Говорят, что у Меланки ночует… Терпи.

Вошел Коляда, поставил в маленький самодельный буфет бутылки.

— Как у тебя?

— Да приготовила все… Один он будет или еще кто?

— Не твое дело. Стол накроешь в той комнате. Поставишь все на стол, и чтоб я тебя не видел.

— А если подать что?

— Тогда позову… На глаза не лезь.

— Так я же все-таки хозяйка, и мне приятно увидеть людей за своим столом.

— Ты слушай, что я тебе сказал.

— Хорошо, Семен.

Горобец внес полмешка журналов и высыпал их на лавку:

— Еле дотащил.

Коляда выбрал десятка два и разложил их на видном месте.

— А остальные занеси в мой кабинет и положи на шкаф.

— Понятно, Семен Федорович.

— Как только Бунчук появится, то одним духом беги ко мне. Подогретому скажи, чтоб актив сидел наготове в сельсовете. Гайворона и Снопа пусть не зовет… А Кожухаря и близко не подпускайте. Принеси подушку, — сказал Коляда Фросинье, когда ушел Горобец. — Если усну, то через час разбуди.

— Устал ты в райкоме, — сдерживала в себе лютость Фросинья, — знать, до утра заседали…

— Заседали, а тебе что?

— Знаю, где ты заседал. Вон до сих пор торчит в голове пух с Меланкиных подушек.

— Иди, ведьма, с моих глаз!

— К Меланке ходишь?! То еле ноги волочил, а теперь к молодицам потянуло?

— Замолкни!

— Выгонят тебя, будешь знать!

— Кто, кто меня выгонит?! — заорал Коляда.

— Люди выгонят. Все тебе припомнят! Тихий да смирный!

Коляда бросился на Фросинью с кулаками, но не ударил, а только в бессильной лютости тряс ими над ее головой.

— А кто меня сделал таким?! Кто?! Я проклинаю тот день, когда увидел тебя. Пропала моя жизнь… Я возненавидел тебя, себя и весь белый свет… Прочь от меня, проклятая!

Коляда упал на кровать и забился в истерике — до крови кусал губы, рвал на себе рубашку и стонал. Фросинья вышла из хаты. Сейчас он стихнет, переоденет рубашку и будет слоняться как тень, смирный и несчастный.

Так оно и вышло. Коляда встал с кровати, надел свежую рубаху и, маленький, сгорбленный, будто постаревший за эти несколько минут, ходил по комнате. Он ненавидел себя за то, что никогда не был решительным, что боялся нарушить тихое течение этой проклятой жизни. Иногда он думал бросить все: колхоз, Фросинью, хату — и поехать куда-нибудь на целину, на шахты, быть вольным, смелым и гордым. Потом рождался другой план: он придет в райком и скажет, что оставляет Фросинью, потому что не может дальше так жить. Он готов на любую кару.

Но эти мечты умирали, как только он представлял себя усталым шахтером (с кроватью и тумбочкой в общежитии) или сельским почтальоном. Вот он с сумкой приходит в Косополье. А к райкому подъезжают на машинах его прежние коллеги. Идут активы, собрания, совещания, и никто не вспоминает о Коляде… Нет, не сможет он жить без власти, пусть маленькой: он уже знает ее вкус. И не отдаст ее. Он сметет с дороги каждого, кто будет ему мешать. Вот закончит заочный институт… Его могут избрать председателем райисполкома… Его должны заметить. Надо писать в газеты, выступать где только можно… А сейчас он заткнет глотки и Снопу, и Гайворону, и Мостовому.