На арене со львами - [8]

— Что ж вы не работаете?

У Нат было овальное личико, прозрачные голубые глаза, манящие губы; к концу дня она всегда бывала в некотором беспорядке, как и обстоятельства ее жизни, впрочем, мало известные Моргану за пределами их служебных отношений,— он сознательно не хотел в это впутываться.

— Работаю, ты не беспокойся, готовлю материал для первой полосы, а какой материал, и сам не знаю. Угробил день, а чего ради?

— Ради славы и почестей, — сказала Нат. — Ради гонораров за лекции.

— Допустим, мне удастся выпытать у сукина сына в Белом доме, кто же этот пресловутый кандидат. У нас-то наверху в восторг придут, еще бы, Уайнстайн скажет, мол, чтоб Моргана обскакать, надо и спать не ложиться. Но вот в девять пятнадцать вечера газета поступает в продажу. Через четыре минуты новость подхватывает агентство Ассошиейтед Пресс. Ричмонд П. Mорган сообщает, что тем-то и тем-то будет назначен Длиннопал Р. Двурушник. А еще минут через десять это сообщение вставляет в номер «Вашингтон пост»», но уже без ссылки на Моргала. И то же самое делают все газеты в западном мире. В одиннадцать об этом вещают в новостях все обозреватели с упоминанием о Моргане или без оного. А наутро эта великая новость будет стоить примерно столько же, сколько уличная девка, каких везде много. А знаешь ли ты, в чем здесь основная, животрепещущая истина?

— Говорить-то Морган говорит,— сказала Нат,— а вот писать Морган не пишет. Почему же Морган не пишет?

— Так вот. Основная, животрепещущая истина здесь в том, что общая сумма полезных человеческих знаний и представлений от всего этого не увеличится ни на волос, каких у тебя много, не будем говорить где. Потому что завтра утром этот сукин сын в Белом доме вкупе с президентом все равно назовут имя мистера Двурушника, растрезвонят о нем по телевидению, как о новом средстве от пота, и лишь того ради мы тут вынюхиваем по всем щелям, названиваем по телефонам и делаем вид, будто что-то знаем,— того лишь ради, чтоб чуть раньше сообщить людям, которым в общем-то начхать на все это, нечто такое, о чем они, когда надо, все равно узнают, и притом без всякого содействия со стороны Ричмонда П. Моргана. А узнают-то они, между прочим, все-навсего фамилию нового чинуши. Это я так, для твоего сведения. К слову пришлось.

— Никаких волос у меня, не будем говорить где, нету.— Уж кому-кому, а вам-то это известно, слышалось в ее голосе.— Может, кончим разговаривать и все-таки начнем писать?

— А что, если я вот прежде всего рассказчик,— сказал Морган.— Я стараюсь тебе втолковать, что, если б я даже знал, кто это, рассказать-то мне все равно нечего. Знаешь, сколько раз за все время, что я тут сижу, мне по-настоящему было что рассказать? Сосчитать — хватит пальцев одной руки.

— Да, но если б вы знали, кто это, вы по крайней мере кончили бы разговаривать и стали писать. На радость Уайнстайну.

— Уж это точно. Потому что я, черт возьми, еще и газетчик. Ступай принеси кофе.

Нат пошла к двери, потом оглянулась.

— А что, это так уж скверно, Рич? Что вы газетчик? Но не рассказчик, не договорила она. Разговор зашел слишком далеко, и Морган — с легкой досадой, что она вдруг решилась заглянуть ему в душу,— мгновенно и без усилий перешел па привычный тон, шутливый и ни к чему не обязывающий.

— Да нет, работать по ночам в прачечной, конечно, хуже,— сказал он и увидел, как она на миг поджала губы, поняв, что ее ставят на место.

Когда она ушла, он задумался — и уже не в первый раз,— что же это за могучий, но скрытый инстинкт столь неизбежно и безотказно побуждает его оберегать свое сокровенное от всего, пускай самого заманчивого, но исходящего извне. В блаженную пору молодости, когда его супружеская жизнь еще только начиналась, Энн сказала как-то, что любовь заставит его раскрыться; и вот — у Моргана хватало честности это признать — любовь, похоже, сгорела дотла, а чуда так и не произошло. Но он никогда не предавался таким мыслям подолгу; и недосуг, да и неохота было копаться в себе, а тем более разрешать это другим,— и потому он, как всегда, обратился к работе.

До сих пор он намеренно оттягивал тот, как любил выражаться Рей Филлипс, «жуткий миг», когда приходится перестать думать, а может быть, и узнавать, и надо садиться писать; все намертво застывает на странице, словно и думать и узнавать впредь не дано уж никогда. Медлил он не случайно. Нетрудно, хоть и бесполезно было бы написать «Вашингтон безумствует»; такой профессиональный прием выручал Моргана достаточно часто и, случалось, задавал тон всей первой полосе. Морган-рассказчик, положим, знал, что подобные штучки яйца выеденного не стоят, их что писать, что не писать — все едино, но Морган-газетчик не имел права так думать; Морган-газетчик знал, что он всего-то навсего тянет время, повинуясь чутью, а чутье ему говорило, что даже в таком ничтожном событии еще не все ясно;  не торопись, действуй с оглядкой, взвесь еще раз, твердило Моргану чутье газетчика.

Он заправил в пишущую машинку листы, переложенные копиркой, и напечатал сверху: «О неизвестном кандидате (Морган)». Потом скосил взгляд вниз, на кипу газет, навстречу немигающему оку Хинмена. Зазвонил телефон, бесцеремонно, резко, и Морган с неудовольствием — ведь, кажется, ясно было сказано, не соединять ни с кем,— сразу же взял трубку: еще один предлог оттянуть время.