На арене со львами - [46]

— Эта миссис Гоуингс,— предупреждал Альф,— до того чудная, страсть. Хотя и сам Клод Дж. не лучше. Она, сколько я ее знаю, ни разу не прошла через парадные комнаты к парадной двери, боится, не дай боже, пыль поднять.

И потому субботними утрами, когда жизнь щедро сулила ему двадцать пять центов с доллара да еще двухсерийный фильм после обеда, Морган сворачивал на велосипеде во двор Гоуингсов, уже много лет не оскверняемый автомобильными шинами, доезжал до гаража, который никогда не открывался, прислонял велосипед к стене и стучался в дом с черного хода. Низкий, серый, словно вросший в землю дом Гоуингсов под сенью дубов стоял мрачный, со слепыми окнами; по вечерам, ровно в половине девятого, будь то зима или лето, в нем, как в хмуром ночном небе, замирали последние проблески жизни, а каждое утро, в шесть часов, из кухонного окна неотвратимый, точно утренняя заря, начинал сочиться желтый свет. Шесть дней в неделю в половине седьмого утра, секунда в секунду — соседи уже и удивляться перестали,— из задней двери дома выходил Клод Дж. Гоуингс в чистом синем комбинезоне и шел на угольный склад, где он работал, а выходил оттуда в половине седьмого вечера и, словно солнце, совершающее вечный круговорот, возвращался к заднему крыльцу собственного дома, грязный, запорошенный черной пылью своего ремесла: высокий угловатый мужчина, он шагал, неся судки для завтрака, чуть опустив голову, словно затем, чтобы не видеть встречных, и ни с кем не обменивался ни единым словом.

— Да я с огнетушителем скорее завел бы разговор, чем с ним,— говорил о нем Альф П. Ривз.

Морган знал, что забранная сеткой задняя дверь отворится по первому же его стуку; он даже думал, что, может быть, миссис Гоуингс незаметно следит за тем, как он идет по двору, оставляет велосипед и идет к заднему крыльцу, потому что, когда он подходил, она уже смотрела на него сквозь дверное стекло. Она была такая же высокая, как и муж, и тоже угловатая и молчаливая, и лицо ее, пожилое и некрасивое, было лишено выражения и тепла. Раз в неделю ее можно было видеть в городе в продуктовом магазине — она выбирала на полках консервы и всякую другую снедь; и еще один раз, по воскресеньям, она и Клод Дж. Гоуингс появлялись в Первой баптистской церкви: она — в обвислом, бесформенном черном платье, он — в сером костюме со стальным отливом. А помимо того, никто не видел ее иначе как у ее собственного заднего крыльца — Морган, конечно, тоже. Она приоткрывала дверь и протягивала ему деньги: всегда ровно столько, сколько надо.

— Доброе утро, миссис Гоуингс,— говорил ей Морган и подавал квитанцию, которую всегда заполнял заранее; а она отвечала ему одним кивком, не глядя ни на квитанцию, ни на него самого. Потом дверь закрывалась бесшумно, точно на резиновой прокладке, и за мутным стеклом уже никого не было.

О Гоуингсах в городе ничего не знали, неизвестно было, что делает миссис Гоуингс целыми днями в безмолвном доме, непонятно, почему они оба такие нелюдимы. Никто не знал даже толком, откуда они приехали. Городские старожилы рассказывали, что когда-то в этом доме жили Джадсоны, но потом Бака Джадсона убило молнией, когда он играл в бейсбол за текстильщиков во второй лиге округа, прямо во время матча, и его вдове с четырьмя детьми пришлось перебраться к ее родным в Северную Флориду, а в их доме поселились Гоуингсы.

— Не помню, право слово,— сказал отец, когда Морган спросил его.— Лет двадцать, наверно, назад. Бак Джадсон не оставил семье ни цента.

И на лице у отца Морган прочел не угасшее за два десятка лет презрение к таким мужчинам.

Морган не задерживался во дворе у Гоуингсов, после того как закрывалась задняя дверь. Ему неприятен был их дом, и лицо миссис Гоуингс, и запах плесени, от нее исходивший, правда главным образом в его воображении.

Во время своих ежесубботних посещений, повторявшихся с ритуальной неизменностью, не хуже уходов и возвращений самого Клода Гоуингса, он стал испытывать страх перед их серым домом под дубами — нет, не мистический ужас, он осознал это впоследствии, прочитав «Розу для Эмили»; ему даже в детстве не мерещилось здесь никакой потусторонней жути, по, отъезжая от ворот, он всякий раз думал: Нет, только не это, только не это!

Теперь, когда огромный самолет стремительно нес его вниз к земле Юга и огни прошлого безжалостно выплывали навстречу, Морган отлично понимал природу того страха, что находил на него у заднего крыльца дома Гоуингсов, того глубокого отвращения, которое внушал ему их замкнутый дом, гараж на запоре, их затворническая жизнь. Но он понимал также, что в конечном счете Клод Дж. Гоуингс и его дом — лишь знаки, символы того неприметного существования, страшнее которого для него ничего нет; и не от символов, а от жизни, их породившей, он тогда панически бежал.

А что до Андерсона… Андерсон в конце концов перестал убегать и гнаться, но это оказалось для него хуже смерти. Да и все равно, снова подумал Морган с фанатизмом, возникающим перед лицом смерти, нам некого винить, кроме самих себя.

— Большой, оказывается, город.— Френч вытянул шею и из-за плеча Моргана смотрел в окно.