На 101 острове - [23]

Если все эти лампочки поставить в виде фонарей в двадцати метрах один от другого, их цепь протянулась бы от Ленинграда почти до Москвы. Если бы их можно было поднять над Ленинградом в ночное небо, город осветился бы, пожалуй, как ясным днем.

Свет в наши дни начинает проникать туда, где раньше в нем никто и нужды не видел… Знаете ли вы, что в нашем городе уже сейчас есть такие теплицы и оранжереи, где ранние овощи зреют не на солнце, а под лучами электрических ламп? Скоро искусственным сиянием зальются целые поля и огороды пригородных совхозов: на них будут по ночам работать и овощеводы и сами зеленые труженики — плодовые растения.

Известно ли вам, что в Зоопарке специальными лампами в зимнее время подолгу освещают слона и бегемота, фламинго и обезьян? Этим южанам не хватает нашего северного солнца; мы их кормим дополнительным световым пайком — облучаем.

Нет, мы знаем: в нашем городе через пять, через десять лет будет во много раз больше света. И сам он станет другим.

Мы с вами убедились, как это трудно: наставить много фонарей, — они портят вид улицы. Подвесить лампы на проволочных тяжах, — проволока как бы пачкает наше небо. Зажечь немного, но зато очень ярких фонарей, — они из осветителей станут ослепителями и нам придется жмурясь ходить по улицам. А ведь разрешить эту задачу нужно!

Она и будет разрешена. Как? Кто знает как? Может быть, мы начнем поднимать высоко-высоко над городом на привязных аэростатах или геликоптерах десять, двадцать, сто искусственных лун, и они зальют его сверху никому не мешающим ровным сиянием. Может быть, придумаем еще что-нибудь… А всего вероятнее, что в недалеком будущем по городу, по фасадам наших зданий, по столбам фонарей протянутся уже знакомые нам трубки ламп дневного света; мы уже привыкаем к ним в наших магазинах. Эти лампы не образуют нигде слишком ослепительных точек огня. Они сияют тихо и равномерно. Они осветят нам наши городские районы, побегут по Московскому проспекту к Пулкову, по проспекту Энгельса к Выборгу, озарят новые площади, клубы, станции метро, стадионы…

А в старом центре города мы сохраним наши прекрасные фонари прошлого… Пусть они озаряют здесь строгий гранит Исаакия, белые колонны Главного штаба, легкую и стройную Адмиралтейскую иглу.

И всюду и везде наш Ленинград будет городом света.

Лошадиная сила

Вам нужно во что бы то ни стало попасть от Нарвских ворот к стадиону имени С. М. Кирова: там футбольный матч. Расстояние не маленькое — километров пятнадцать. Как добраться? Да как хотите: вы ведь живете в громадном городе. Выходите на улицу — глаза разбегутся от возможностей. Здесь забирает публику троллейбус, подальше — трамвай. Остановка автобуса — вон у того сквера. Если вы опаздываете, — к вашим услугам метро: за 12 минут оно преодолеет половину пути, и вы выиграете немного времени. Наконец у Дома культуры — шесть новеньких «Побед» с шашками на кузове — стоянка такси. При желании и надобности можно прибегнуть и к их помощи. Так или иначе, — минут за сорок вы доедете до места.

А вот как от тех же Нарвских ворот стали бы вы путешествовать на Стрелку Крестовского острова пятьдесят лет назад? В 1907 году — ни трамваев, ни троллейбусов, ни автобусов… Вам предстояло бы одно из двух: либо, подобно пилигриму, отправиться туда пешечком, либо же «сесть на извозца» и трястись два часа с лишком. «На извозца?» А что это такое?

Давайте же поговорим здесь о них, о добрых, старых, давно забытых «ваньках», о питерских извозчиках.

Да, конечно, больше всего в Петербурге было именно извозчиков; по подсчетам знатоков, тут тарахтело по булыжной мостовой не менее ста тысяч различных упряжек. Извозчики были «легковые» и «ломовые». Разница между ними такая же, как между легковыми такси и грузотакси. Обычный легковой извозчик, или попросту говоря ванька, выезжал на промысел в ободранной пролетке, на литых резиновых, а то и на железных шинах. Тощая лошаденка в оглоблях еле трусила по булыжной мостовой. На козлах восседал, закутавшись в старый армяк, подпоясанный красным поясом, ее «автомедон» — водитель. Очень редко он был собственником своего выезда; гораздо чаще работал «от хозяина»: и лошадь и экипаж были чужими. В дождь и в пургу, в сорокаградусный мороз и в летнюю жару трясся ванька по улицам с рассвета и далеко за полночь, мерз и промокал до нитки, поджидая седока. Его гоняли от барских подъездов хриплоголосые городовые и сердитые дворники. Задорные мальчишки дразнили его, крича: «Эй, извозчик! Вокруг тумбы без поворота сколько возьмешь?» И в кои-то веки попадался седок, который прежде всего начинал с ним яростно торговаться.

— Извозчик, — кричал насквозь промокший наниматель где-нибудь на Литейном, — на Петроградскую сторону… угол Большого и Введенской!

— Четвертак положите? — осведомлялся ванька. Четвертак означало четверть рубля, двадцать пять копеек.

— С ума сошел, болван! — слышал он в ответ. — Пятиалтынный (то есть пятнадцать копеек) — красная цена!

— Помилуйте, барин… Где это видано, — пятиалтынный! За двугривенный пожалте-с!

Барин давал семнадцать копеек, извозчик спускал до девятнадцати. Наконец они приходили к согласию. Нелегка была извозчичья жизнь. Лучше всего, пожалуй, она описана у Чехова.