Мюнхен - [62]

— Франция воевать не будет. Вы забыли историю со Стависким? Франция нас предаст.

— Не предаст!

— Предаст.

— Мы сами себя предадим!

— Предадут аграрии. Предадут банки…

— Не повторяйте без конца это ужасное слово! — крикнул Самек, зажигая свет.

Все умолкли. Потом кто-то сказал:

— Послушаем, о чем говорит радио…

— Не включайте, — попросил другой голос. — Мы и без того знаем, о чем там говорят: что в Вену прибыли Гитлер и Гиммлер. Венские улицы охвачены ликованием. Над собором святого Стефана развевается флаг со свастикой. Аншлюс был осуществлен без единого выстрела. Вот о чем передают по радио!

Снова начались споры. Редакторы, профессора, писатели, медики и критики судили и рядили: кто предаст — Франция, Англия или кто-то внутри страны? Они удивлялись: как же все это произошло с Австрией, ведь тем самым нарушены договоры?

— Договоры? А кто верит в договоры?

— А как Россия? Россия поможет нам? — крикнул чей-то голос.

— Поможет! — раздался дружный хор голосов.

И кто-то добавил:

— Если мы сами захотим…

— Аграрии не захотят! Они говорят: «Полная мошна — Г итлер, пустой мешок — Сталин».

— При чем тут аграрии?! Нас интересуют та комната в отеле на Вацлавской площади и вилла. Рассказывайте, Самек!

— Ничего не делается без ведома Града… — проговорил Самек.

Он сидел на своем стульчике, сгорбившись и наклонив голову набок. Его маленькие грустные глазки уперлись в пустое кресло, стоявшее у стены, на которое после возвращения с похорон в сентябре он положил веночек из серебристой хвои.

— Вот когда его недостает, — кивнул он на кресло.

— Вы говорите о мертвых, — раздался голос, — и не произносите ни слова о живых, которые пойдут на смерть!

Присутствовавшие встали и принялись пить за армию, за одноглазого героического генерала Сыровы.

Но и алкоголь не помог. Некоторые, махнув на все рукой, удалились, другие обступили радиоприемник и запустили на всю мощь маршевую музыку Кмоха.

В паузах между маршами передавались сообщения чехословацкого агентства печати о подробностях страшного разгула гестапо в Вене.

— Выключите! — закричал опять ворчливый голос.

Стало тихо. Все сидели с понурым видом. Лишь Карел Самек поднялся и против обыкновения начал говорить стоя:

— В некоторых органах печати участники наших «четвергов» подвергаются нападкам, Но это недоразумение. Мы — незначительные, никому не нужные, растерявшиеся люди. Многие годы мы собирались по четвергам. Будет лучше, если сейчас мы нарушим эту традицию. Некоторые сегодня ушли, пригрозив, что больше не придут. Пускай! Другие остались здесь и набросились на меня с упреками, будто я виноват, скажем, в событиях в Вене или в существовании той комнаты в отеле. Но это не моя вина. Я делал все, что было в моих силах. Чего не умею, я не делаю. Но, если вы хотите услышать, о чем я думаю, нет, не думаю, а точно знаю, тогда я вам скажу… — Он помолчал. Отпил холодного черного кофе, так как почувствовал сухость в горле, и произнес тихим и таинственным голосом: — Есть вещи пострашнее, чем война. И такие времена наступят…

Голос у Самека задрожал. Зажженный окурок сигареты выпал изо рта. Он нагнулся к ковру, и, когда садился на свой стул, всем показалось, что в его глазах сверкнули слезы…

Но он не плакал. Лишь тихо повторил:

— Лучше пока тут не встречаться…

Участники вечера вставали один за другим и, пожав ему руку, уходили…

Все понимали, что больше они уже никогда не встретятся.

50

Луиза Кошеракова металась в кресле и навзрыд плакала. Пан шеф-редактор пытался ее утешить. Ночью скончался Кошерак. Наслушавшись по радио сообщений из Вены, он умер от разрыва сердца…

— Куда мне деваться, несчастной, ох несчастной! — причитала пани Кошеракова, и по ее мокрым щекам к трясущемуся подбородку стекали остатки румян. — Детей у меня нет. Денег нет. Что будет со мной, несчастной еврейкой? Почему он бросил меня, не взял с собой? Что я ему сделала, чтобы так уйти от меня?

Пан шеф-редактор не знал, что делать.

— Опомнитесь, милостивая пани…

— «Милостивая, милостивая…» Нищенка я, пан шеф-редактор! Вдова. Теперь меня все будут пинать ногами. Уйду я за ним в могилу. Что мне еще остается делать?

— Я все время говорил ему, чтобы он не боялся так.

— Как так не боялся, пан шеф-редактор? Он уже давно все знал и видел. Ваша беда, если вы этого не видите! Мой Кошерак не хотел попадать в Дахау. Да и кому туда захочется?! Я тоже не хочу. А вы хотите, пан шеф-редактор?

— Конечно нет, пани Кошеракова…

— Вот видите… А мой Кошерак должен был идти туда? Лучше умереть. Он так говорил: «Ты — это пыль, и в пыль опять превратишься, нагими родились мы, нагими пойдем в яму. Гитлер нас разденет, гестапо нас посадит, а эсэсовцы перестреляют». О-хо-хо… Я ему говорила: «Кошерак, мы же должны сохранять рассудок. Возьми билеты на самолет, и через три часа будем в Лондоне, и для тебя наступит покой!» А он без конца повторял, что у него много работы. Теперь и работа не нужна… Лежит в ящике. Произнесут за сто крон молитву, и конец…

Она снова безутешно и громко разрыдалась.

— Вам будет назначена пенсия, пани Кошеракова, — сообщил Лаубе.

— Что мне ваша пенсия, пан шеф-редактор, если нет моего Кошерака?.. Двадцать два года я с ним прожила. Познакомились мы в Шенбруннском парке в Вене. Я была некрасивой еврейской девчонкой, бедной ко всему прочему. А он все равно меня любил. Десять лет он корпел поденщиком и получал построчный гонорар, пока не стал известным редактором, народным экономистом… Народным… А у какого народа? Бедняга, у него не было своего народа! Ни немецкого, ни чешского. Ом был евреем, поэтому так с ним все и случилось…