— Принеси мнѣ воды, сдѣлай милость, тамъ вонъ, подъ краномъ… Знаешь?
Я взялъ кружку и принесъ воды… Онъ жадно отпилъ полъ-кружки и, откинувшись на подушку, закрылся по самую бороду одѣяломъ, оглядѣлся по сторонамъ, очевидно боясь, чтобы его, кромѣ меня, никто не услыхалъ, и тихо, шепотомъ заговорилъ, наклонившись ко мнѣ:
— Сынъ у меня былъ… Николенька. И жена была. Славная… И любила меня… Не вѣришь? правда… Да померла она, понимаешь?.. померла. А сынъ остался… Ну, взялъ я его съ собой въ Москву… думалъ: вотъ моя цѣль жизни… душу за него отдамъ… вырощу… человѣкомъ сдѣлаю… Эхъ, сколько думалъ я!… Сколько думалъ я всего хорошаго!… А жизнь-то, подлая, повернула по-своему… Ну, такъ вотъ, взялъ я его съ собой… Здѣсь, въ Москвѣ, мнѣ первое время посчастливилось: нашелъ мѣсто… сталъ жить… коморочка у меня была снята на Плющихѣ маленькая… четыре рубля платилъ за нее… Самъ, бывало, уйду на занятія съ утра, а его, сыночка-то, оставлю одного… Попрошу только хозяйку приглянуть за нимъ… И сидитъ онъ, бывало, цѣлый день одинъ… Тихій былъ мальчикъ, задумчивый… уставится глазенками на свѣтъ и смотритъ… думаетъ тоже что-то… Говорить сталъ только къ концу третьяго года, да и то плохо… Гдѣ-жъ ему было учиться?.. Одинъ все… все одинъ… Меня онъ звалъ «тятя», «тятя миленькій», а то еще «тятя путеня»… Что такое это значило «путеня», я и сейчасъ не знаю…
Онъ насупился, замолчалъ и, тряхнувъ головой, точно отгоняя что-то, продолжалъ:
— Все было ладно за эти три года, а тутъ пошло все какъ-то подъ гору… Съ мѣста прогнали… Осѣдлала меня нужда, облюбовала и поѣхала… Бился-бился, искалъ-искалъ мѣста — нѣтъ! нѣтъ, да и все! а вѣдь пить-ѣсть надо… О себѣ-то ужъ я не думалъ… Гдѣ ужъ! только бы его-то… его то только бы! Заложилъ все… оборвался… озлобился… въ трущобахъ жилъ, съ ребенкомъ-то, понимаешь? Чего только не натерпѣлся!… Въ разные эдакіе пріюты обращался… Не берутъ нигдѣ: незаконный! Да и просить-то я путемъ не умѣлъ. Помню, разъ провелъ я ночь на Хивѣ, въ притонѣ одномъ… Всталъ рано… куда идти? Вышелъ на Солянку: «Николенька, говорю, куда-жъ намъ идти?» А май мѣсяцъ стоялъ о ту пору… тепло было, весело, радостно… Пошелъ, куда глаза глядятъ… Его-то на рукахъ несу, то веду потихоньку за ручку… Долго Москвой шли… вышли за заставу… въ поле… посидѣли… отдохнули… Куда-жъ теперь? думаю… Взялъ его на руки. Держись крѣпче! Обхватилъ онъ меня рученками, головку на плечо положилъ и зашагалъ я… Лучше, думаю, гдѣ-нибудь въ деревнѣ издохну, чѣмъ въ Москвѣ этой, проклятой… Отошелъ верстъ десять… свернулъ въ сторону въ деревеньку… Прямо въ избу первую… Гляжу: баба одна хлѣбы мѣситъ… больше никого нѣтъ… «Тебѣ чего»? спрашиваетъ… Тетенька, говорю, дай Христа ради, мальчику моему молочка… Сполоснула она руки, сходила куда-то, тащитъ цѣлую кружку… Разговорились мы… Разсказалъ я ей все, вотъ какъ тебѣ теперь… Подивилась она… пожалѣла… Подумала, подумала да и говоритъ: «Отдай намъ его со старикомъ въ сынки, худо не будетъ… Пойдешь, говоритъ, къ намъ, сынокъ, жить»? — это у него-то спрашиваетъ. А онъ, сынокъ-то мой, обхватилъ вдругъ меня да какъ взвоетъ… жмется ко мнѣ… трясется весь… Нервный онъ у меня былъ… О, Господи! Господи!..
Онъ оборвалъ свою рѣчь и долго сидѣлъ молча, тихо всхлипывая…
— Ну, понятное дѣло, — началъ онъ опять, — не отдалъ я его… Еще бы… отдать… Съ тѣхъ поръ началъ я съ нимъ вмѣстѣ ходить, бродяжничать… изъ деревни въ деревню… изъ села въ село… Случалось, гдѣ поработаю — заплатятъ, а то и такъ выпрошу… И вотъ, ей-Богу, скажу тебѣ, хорошее это время было… Загорѣли мы оба, мальчикъ мой пополнѣлъ даже… Идемъ, бывало, лѣсомъ… птички поютъ… листочки-шелестятъ… Солнышко играетъ… Травка-муравка точно коверъ… хорошо!… Сядемъ, разговариваемъ… Лепечетъ онъ у меня… радуется ангелъ мой на муравья на каждаго… И у меня, глядя на него, сердце играетъ!… Да только все это недолго было… Недолго! Подошла осень… пошли холода… дожди… грязь… Одежонка на насъ плохая была… Ну и того… простудился онъ… сразу какъ-то его свернуло… шабашъ! стопъ машина!… - Было это дѣло во Владимірской губерніи: рѣка тамъ есть Дубна, можетъ, слыхалъ? Такъ вотъ разъ, въ одно, такъ сказать, прекрасное утро шелъ я съ нимъ по берегу этой рѣки… На рукахъ его несъ… больного… Да холодно было… вѣтряно… тоскливо… На душѣ у меня камень лежалъ… ныло сердце, и все во мнѣ плакало лютыми слезами… Несу, несу его, послушаю: дышетъ? Слава Тебѣ Господи! — Николенька! — спрошу. «А»! откликнется. Не спишь? «Нѣтъ». А кто съ-тобой? «Тятя миленькій»… и жмется, слышу, ко мнѣ… А гдѣ у тебя «бобо»? молчитъ… Несу, тороплюсь, думаю: скоро ли деревня, а деревни нѣтъ и нѣтъ, какъ на зло… Мѣста какія-то глухія, дикія… Усталъ… сѣлъ… его на колѣнки положилъ… укутанъ онъ у меня былъ тряпьемъ разнымъ… открылъ тряпки посмотрѣть: не узналъ моего Николеньку: блѣдный, блѣдный… губки-трясугся, глазки большіе ввалились… слезки въ нихъ, какъ росинки… — Николенька! — говорю. «А!» отвѣчаетъ. — Николенька… Господи, что съ тобой?! А онъ, а онъ, понимаешь, улыбнулся эдакъ жалостно, рученками хотѣлъ поймать меня за шею… да не смогъ… прошепталъ только: «тятя миленькій», «путеня» да и того… померъ!..
