Мысль, вооруженная рифмами - [109]

и весьма отдаленным (зделалося — учинилося); вернее, точная рифма — частный случай допустимого созвучия. Количество ударений в стихе непостоянно, как и слоговой объем. Традицию именно такого стиха подхватил Пушкин в «Сказке о попе и о работнике его Балде».

Другая струя — поэзия книжников, просвещенных людей, преимущественно духовенства. Их произведения большей частью дидактичны, связаны с церковной культурой или же являются стихотворными посланиями. Примыкают к ним по содержанию и произведения образованных «мирян» {Панченко, 26–62}.

Ранний стих XVII в. (VI, 3) имеет черты сходства с раёшным стихом: это стих фразовый, со смежной рифмой и тесной синтаксической связью рифмующихся пар. Рифма почти всегда грамматическая, как следствие синтаксического параллелизма, созвучие может быть приблизительным. Количество ударений и слогов в стихе тоже неопределенно.

Во второй половине XVII в. трудами Симеона Полоцкого утверждается силлабическая система стихосложения, главный признак которой — равносложность стихов. Наиболее употребительные размеры — цезурованные 13-сложник (7 + 6) (VI, 5, 7) И 11-сложник (5 + 6) (VI, 6). Реже встречаются 8-сложник и другие размеры.

Как мог на три четверти столетия утвердиться силлабический стих с неопределенным количеством ударений? Наиболее правдоподобной представляется гипотеза Б. В. Томашевского: большинство стихотворцев — лица духовные; вероятно, стихи декламировались на лад обычного при богослужении речитатива, в котором слоги выравниваются по силе произношения и сходит на нет различие между ударными и безударными.

С таким особым стилем произношения стихов связаны и поражающие наш слух разноударные рифмы: себ́е — по потре́бе, нау́чится — роди́тся, глаго́лати — рассужда́ти и т. п. (VI, 5, 6, 7) {Томашевский, 98–101; Панченко, 209–233}. Однако под влиянием польской поэзии, в которой силлабика утвердилась с XVI в., преобладает женская рифма.

Сохраняется грамматическая рифма. Синтаксическая связь рифмующихся стихов подчеркивалась графикой: первый стих писался с прописной буквы, второй, рифмующийся, — со строчной и с отступом.

Популярны были акростихи; в конце стихотворения Германа «Ангелскую днесь вси радость…» (VI, 4) начальные буквы (кроме рефрена) составляют фразу: «Герман сие написа».

В первой трети XVIII в. силлабика достигает вершины своего развития и претерпевает кризис. Новое светское содержание приходит в противоречие с церковно-речитативной декламацией. Короткий 8-сложник заметно тонизируется; «За Могилою Рябою» Феофана Прокоповича (VI, 8) звучит почти чистым хореем, что особенно ясно слышно при сравнении с 8-сложником Германа (VI, 4). Феофан экспериментирует и с рифмовкой: «За Могилою Рябою» написано тройными созвучиями, а «Плачет пастушок…» (VI, 9) — первая в XVIII в. перекрестная рифмовка, к тому же неравных стихов: чередуются 10-сложники (5 + 5) и 4-сложники.

А. Д. Кантемир в своих сатирах раскрепостил силлабический стих, освободил его от обязательной синтаксической связи зарифмованных строк, допускал переносы, и, как следствие, у него появились разнородные рифмы: многи — ноги, дети — разумети и т. п. (VI, 10). Однако стопной теории и практики Тредиаковского он не принял, упорядочив лишь ударения перед цезурой: в отличие от Симеона, у которого преобладали женские предцезурные окончания, Кантемир во второй редакции сатир допускал только мужские и дактилические. Это была запоздалая полумера. В поэзии Кантемира русский силлабический стих достиг вершины и на этом прекратился.

Анонимная демократическая поэзия, восходящая к фольклору

1. Повесть о Горе и Злосчастье >(Отрывок)

Наживал молодец пятьдесят рублев,

залез он себе пятьдесят другов,

честь его яко река текла.

Друговя к молодцу прибивалися —

<в> род-племя причиталися.

Еще у молодца был мил н<а>дежен друг,

назвался молодцу названой брат,

прельстил его речми прелестными,

зазвал его на кабацкой двор,

завел его в избу кабацкую,

поднес ему чару зелена вина

и кружку поднес пива пьяного,

сам говорит таково слово:

«Испей ты, братец мой названой,

в радость себе и в веселие и во здравие,

испей чару зелена вина,

запей ты чашею меду сладкого.

Хошь и упьешься, братец, допьяна,

ино где пил, тут и спать ложися.

Надейся на меня, брата названого,

я сяду стеречь и досматривать.

В головах у тебя, мила друга,

я поставлю кружку ишему сладкого,

вскрай поставлю зелено вино,

близ тебя поставлю пиво пьяное,

сберегу я, мил друг, тебя накрепко,

сведу я тебя ко отцу твоему и матери».

В те поры молодец понадеяся на своего брата

                                                            названого,

не хотелося ему друга ослушаться,

принимался он за питья за пьяные

и испивал чару зелена вина,

запивал он чашею меду сладкого,

и пил он, молодец, пиво пьяное.

Упился он без памяти

и где пил, тут и спать ложился,

понадеялся он на брата названого.

Как будет день уже до вечера, а солнце

                                                            на западе,

от сна молодец пробужается,

в те поры молодец озирается:

а что сняты с него драгие порты,

ч<и>ры и чулочки все поснимано,

рубашка и портки все слуплено

и все собина у его ограблена,