Мысль и судьба психолога Выготского - [7]

Этот второй (с 1917 по 1924 гг.) гомельский период – самый, пожалуй, темный для биографов Выготского, хотя вместе с тем и ключевой в понимании его становления как ученого. Ибо за внешней завесой его кипучей деятельности незримо отстаивались и кристаллизовались его взгляды, формировалась собственная позиция, сложность которой определялась глубоким кризисом, переживавшимся в те годы мировой психологической наукой. И будучи по большому счету неудовлетворен ни одной из современных ему концепций, он принимает решение идти своим, особым путем.

Три года спустя, в Москве, прикованный к больничной койке тяжелейшей атакой своего туберкулеза, он напишет на эту тему большой 150-страничный очерк «Исторический смысл психологического кризиса» (как и многое из написанного им, оставшийся в рукописи), где все многообразие существовавших в то время школ и направлений попытается свести к двум – по признаку полярности их подхода к человеческой психике. Естественнонаучному, «объяснительному», стремящемуся свести ее к понятию рефлекса, стимул-реакции (рефлексология, реактология, американский бихевиоризм), но по сути оставляющему за скобками все то, что именуется таинствами души. И другому – описательному, феноменологическому, наблюдающему и фиксирующему эти «таинства», но в отрыве от материального, вещного окружения человека, как некую самодостаточную, замкнутую на самое себя субстанцию, недоступную лучу экспериментального знания.

Но и то и другое направление, по Выготскому, в равной мере порочны, оба ведут в тупик. И не выбирать между этими двумя психологиями предлагает автор, не лепить из них некоего кентавра (когда «берется хвост от одной системы и приставляется к голове другой, а в промежуток вставляется туловище от третьей»), а работать над созданием новой психологической науки будущего, призванной не столько объяснить, сколько понять и овладеть психикой, «овладеть правдой о личности и самой личностью». «Мы, – добавляет он, – теперь держим в руках нить от нее» (Выготский, 1982. Т. 1, с. 326, 436). Надо ли пояснять, что этой «нитью» стал для него марксизм с его представлением о человеке как историческом продукте трудовой, предметно-практической деятельности, формирующимся и формирующим в ходе нее как самого себя, так и все свое очеловеченное материальное окружение.

Но не надо думать, будто только в мире этих высоких материй и обретается творческая мысль Выготского, только там и находит достойную для себя пищу. Да, может, и была в его прошлом такая пора, но она уже далеко позади – вместе со студенческой юностью, с лекциями в университете Шанявского и долгими ночными бдениями над «Трагедией о Гамлете». Захватывающе и тревожно переменилось все вокруг, будто сдвинулась ось мироздания. И, «покорный общему закону», переменился он сам. Но главное – в его жизнь вошла школа с звонкоголосым миром ее классных комнат и коридоров. Принято считать, что в психологию Выготский пришел от литературоведческих штудий, и это отчасти так. Однако не меньшую роль сыграло в его судьбе и пятилетнее учительствование. А любой вдумчивый преподаватель – это всегда еще и сам себе психолог.

И все-таки мало быть просто грамотным психологом, надо еще и бесконечно любить детей, чтобы почувствовать ту великую созидательную работу, что день за днем вершится в мозгу каждого ребенка. Думается, что именно эта любовь и вывела филолога Выготского на его новую жизненную орбиту.

Глава 3

Заполняя в 1924 году личный листок сотрудника Наркомпроса и отвечая на вопрос «В какой отрасли считаете вы свое использование наиболее целесообразным?», Лев Семенович написал: «В области воспитания слепоглухонемых детей» (Выгодская, Лифанова, 1996, с. 76). И это еще одна из загадок Выготского – где и когда мог он до переезда в Москву набраться этого специфического профессионального опыта? И, тем не менее, весь его первый московский год отдан по преимуществу именно этому роду деятельности. Уже 15 июля (а переехал он, по всей вероятности, не раньше весны) по рекомендации И. Данюшевского, будущего организатора ЭДИ (Экспериментального дефектологического института), его назначают заведующим подотделом аномального детства Главсоцвоса (был такой неудобоваримого названия главк в системе Наркомпроса), и Выготский сразу же включается в подготовку II-го съезда СПОН (что означает по-русски: социально-правовой охраны несовершеннолетних). Он редактирует специально подготавливаемый к этому съезду сборник «Вопросы воспитания слепых, глухонемых и умственно отсталых детей», работает над одной из включенных в него статей, а на съезде выступает одним из основных докладчиков.

Что же мешает ему целиком посвятить себя только что сбывшейся своей мечте? Уйти с головой в эксперименты, в научную полемику, в лекционные курсы, которых у него с осени 1924 года уже четыре или пять по разным вузам и университетам Москвы («гомельский синдром»)? А ведь Выготского ждут еще две большие незавершенные рукописи, которые тоже требуют и времени и внимания и долгих часов терпеливого перекраивания сложившегося вчерне текста. Но, видимо, общественный темперамент, а может, и обостренная совестливость российского интеллигента, не позволяют укрыться за частоколом академической науки, когда Выготский понимает, что в его идеях, в его знаниях и опыте нуждаются миллионы брошенных, искалеченных годами войны, годами голода и разрухи сирот (что там слеза одного замученного ребенка – реки детских слез по всей необъятной России), и сознает, что может оказаться здесь полезнее многих и многих.