Мысль и судьба психолога Выготского - [5]

Впрочем, когда речь идет о Выготском, не менее важно не только, что он пишет, но и то, как он пишет. И вот каким удивительным вступлением открывается эта «дипломная работа»:

«Есть в ежедневном замыкающемся кругу времени, в бесконечной цепи светлых и темных часов – один, самый смутный и неопределенный, неуловимая грань ночи и дня. Перед самым рассветом есть час, когда пришло утро, но еще ночь. Нет ничего таинственнее и непонятнее, загадочнее и темнее этого странного перехода ночи в день. Пришло утро – но еще ночь: утро как бы погружено в разлитую кругом ночь, как бы плавает в ночи. В этот час, который длится, может быть, всего лишь ничтожнейшую долю секунды, всё – все предметы и лица – имеет как бы два различных существования или одно раздвоенное бытие, ночное и дневное, в утре и в ночи. В этот час все становится зыбким и как бы представляет собой трясину, грозящую провалом. <…> Это – самый скорбный и мистический час; час провала времени, разодрания его ненадежного покрова; час обнажения ночной бездны, над которой вознесся дневной мир; час – ночи и дня» (Выготский, 1968, с. 362).

Позволим себе еще одну музыкальную ассоциацию. Вступление это дает тот неповторимый тон всему эссе, благодаря которому «ночная» и «дневная» стороны трагедии как бы постоянно резонируют и перекликаются друг с другом, позволяя проникнуться ощущением ее стержневого, глубинного смысла. Хотя, как это не устает подчеркивать сам автор, словами этот смысл невыразим, а постигается лишь «в молчании трагедии». «Дневная сторона» – это ее фабула, интрига, мизансцены. Это взаимоотношения и реплики действующих лиц, словом все то, что вслед за Шекспиром можно обозначить как «слова, слова, слова». «Ночная сторона» – это то смутное и неопределенное, что разлито в трагедии, переполняя душу читателя, но может быть понято только, если подставить под ее «слова, слова, слова» заключительную реплику Гамлета: «Остальное – молчание».

* * *

1916 годом помечена вторая, последняя редакция монографии о «Гамлете», а 1917-й – год окончания Выготским Московского университета, а вместе с тем и конца «серебряного века». Время крушения и ломки, время торжества трезвого материализма, время, которому вроде бы и дела нет до его скорбного, мятущегося на разломе двух миров героя. И 20-летний юрист с так мало значащим в эту беззаконную пору свидетельством о прослушанном курсе юрфака оставляет Москву и уезжает к семье, в Гомель, где в связи с болезнью матери и младшего брата остро нуждаются в его помощи и участии.

И хорошо, между прочим, что уезжает. Потому что кипящий политическими страстями миллионный город – не самое лучшее место для интеллектуального роста и духовных поисков. «В глуши звучнее голос лирный», как заметил поэт. Однако хотелось бы указать и на еще одно обстоятельство: если в обеих столицах зерна победившей идеологии обернулись ожесточенной борьбой за власть, проросли социальной и политической нетерпимостью, то мыслящая провинция оказалась восприимчивей к другой, созидательной стороне марксизма, к его философской, творческой составляющей.

Впрочем, интервенция (немецкая оккупация) и гражданская война не обошли стороной и Гомель, и всего, что перенесли за это время Выгодские (так писалась фамилия остальных членов семьи), в двух словах не перескажешь. Голод и безденежье, туберкулез матери и смерть от тифа среднего брата. Но, пожалуй, тяжелей всего далась семье болезнь самого младшего из братьев, общего любимца, которого на тринадцатом году жизни также настиг туберкулез в его самой тяжелой, скоротечной форме.

В безумной надежде на исцеление мальчика пытаются вывезти в Крым. И в то самое время, когда благоразумный обыватель отсиживается за четырьмя стенами своей «домашней крепости», Лев Семенович с двумя больными – братом и матерью – пускается в путь через опасную, охваченную смутой и войнами Украину. Но, увы: в Киеве мальчику стало так плохо, что взрослые поняли – не довезут. Пришлось вернуться, и еще почти год, пока мучительно долго выздоравливала мать, провел старший из братьев у постели умирающего младшего, взяв на себя одновременно и всю тяжелую, черную работу по дому.

Но вот самое страшное позади. В губернии прочно утвердилась советская власть, и для возвращения к нормальной жизни потребовались специалисты, в том числе школьные учителя. Двадцатидвухлетний Выготский одним из первых откликается на этот призыв. Он идет преподавать русскую литературу в только открывшуюся 1-ю трудовую школу Гомеля. Вот когда пригодилась квалификация, полученная им в университете Шанявского! Но только один предмет и только одна школа – не мало ли это для неуемной натуры Выготского? А ведь он чувствует себя подкованным еще и в психологии – и берет на себя преподавание общей, детской и педагогической психологии в педтехникуме и на педагогических курсах.

Но и этого мало. Как застоявшийся конь, он рвется в бой за новую советскую культуру и параллельно со школой и техникумом ведет занятия еще и в профтех школе печатников и металлистов, а также – в разное время – в народной консерватории (там он читает эстетику и историю искусств), на рабфаке и на курсах Соцвоса по под готовке дошкольных работников, и вряд ли это «многостаночное» совместительство диктуется сугубо материальными соображениями. Вдобавок Выготскому поручают (и, вероятно, по его же инициативе) заведование театральным подотделом Гомельского ОНО, а с 1921 года – художественным отделом Губполитпросвета.