Мятежный Новгород. Очерки истории государственности, социальной и политической борьбы конца IX — начала XIII столетия - [37]

Обстоятельства появления в 1113 г. на киевском столе Владимира Мономаха еще показательнее. Он приехал в Киев на княжение по решению местного веча. С Владимира Мономаха начинается, вероятно, более или менее систематическая практика избрания (приглашения) князей киевским вечем. Сын Мономаха прошел также через избрание, о чем заключаем по словам новгородского летописца: «Преставися Володимирь великыи Кыеве, сын Всеволожь; а сына его Мьстислава посадиша на столе отци».^{100} Через два десятилетия князья садятся в Киеве уже «на всей воли» киевлян,^{101} как это произойдет позже в Новгороде. Случалось, конечно, князья захватывали киевский стол с помощью силы. Но «кияне» с ними плохо уживались, ожидая удобного момента, чтобы выдворить из города неугодных правителей. Ко времени призвания в Киев Владимира Мономаха в общественном сознании киевлян вполне созрела идея о вечевом избрании князей как естественном и законном способе замещения на княжеском столе. Она вошла в противоречие с принципом, выработанным князьями на Любеческом съезде 1097 г.: «кождо да держить отчину свою».^{102} Договоренность князей осталась пустым звуком. Возобладало народное призвание, борьба за утверждение которого велась не только на вечевых площадях, но и на страницах летописей. Чтобы оправдать новый порядок, надо было освятить его стариной. Легенда о призвании хорошо подходила для такого замысла.^{103} По Б. А. Рыбакову, «было не так уж важно», что «место действия переносилось из древнего Киева в окраинный Новый город».^{104} Как раз наоборот, для киевских идеологов очень важно было то, что события начинались в Новгороде, куда прибыли «призванные» князья и откуда они потом перебрались в Киев. Только таким образом удалось бы показать пришлый характер князей, стороннее происхождение княжеской власти в Киеве. Для этого также потребовалось затушевать местную княжескую династию, ведущую родословие от Кия, что и было сделано в сцене появления Аскольда и Дира в Киеве: «И поидоста по Днепру, и идуче мимо и узреста на горе градок. И упрошаста и реста: „Чий се градок?” Они же реша: „Была суть 3 братья, Кий, Щек, Хорив, иже сделаша градоко сь, и изгибоша, и мы седим род их платяче дань козаром”. Аскольд же и Дир остаста в граде семь, и многи варяги съвокуписта, и начаста владети польскою землею…»^{105} Рассказ построен так, что Киев выглядит городом без князя, почему Аскольд и Дир просто остаются в нем, не совершая переворота и захвата власти. Обращение к Ипатьевской летописи подтверждает данное предположение: «И поидаста по Дънепру, идучи мимо и узреста на горе городок и въспрошаста ркуще: „Чии се город?” Они же рекоша: „Была суть три братья, Кии, Щек, Хорив, иже сделаша город сии, и изъгыбоша, а мы седим в городе их и платимы дань Козаром”. Асколд же и Дир остаста в городе сем».^{106} Здесь еще нагляднее Киев изображен как город, живущий без князя («А мы седим в городе их»).

Под пером летописца княжеская власть в Киеве оказалась не только пришлой, но и запятнанной кровью: Олег, приплывший из Новгорода, коварно убивает Аскольда и Дира, садясь на княжение.^{107} По этике древнерусского общества времен составления Повести временных лет такое средство вокняжения являлось безнравственным, противоречащим христианским заповедям и морали.

Итак, для того, чтобы провозгласить право вечевого приглашения и избрания князей, киевскому летописцу пришлось отказаться от идеи исконности и непрерывности княжеской власти в Киеве с незапамятной поры,^{108} а также бросить тень на ее «учредителей». Конечно, эту идеологическую акцию нельзя назвать прокняжеской. Она была предпринята в соответствии с потребностями киевской общины, что вполне естественно, ибо доминантой социальной жизни являлась община, а не князь или элитарная верхушка. Взгляд на летописцев как на проводников феодальной идеологии, интересов князей, бояр и высших иерархов церкви, широко распространенный в современной исследовательской литературе, представляется нам однобоким, отчасти даже — поверхностным. Выдающийся знаток истории русского летописания М. Д. Приселков некогда говорил, что «самые первые летописные своды Киева XI в. дают нам возможность глубже заглянуть чрез них в социальную жизнь, поскольку эти летописные своды отражали точку зрения управляемых, а не правителей».^{109} Позволим себе заметить: «точка зрения управляемых» отражалась и в летописных сводах конца XI–XII вв., примером чего и служит Сказание о варягах в составе Киевского свода, независимо от того, кому мы обязаны включением ее в летопись — игумену Ивану, иноку Нестору, игумену Сильвестру или безымянному третьему редактору памятника.

Выдвигая на первое место «всенародное избрание, приглашение князя со стороны» (Б. А. Рыбаков), киевские идеологи, опиравшиеся для этого на варяжскую легенду новгородского происхождения, поневоле уступали Новгороду первенство в создании государственности на Руси.^{110} Отсюда и пошли впоследствии разговоры о старейшинстве Новгорода над Киевом. Но диалектика жизни данную уступку оборачивала выгодой для Киева, избранного Рюриковичами главной своей «резиденцией», названной ими «матерью градов русских», что давало киевской общине основание направлять в Новгород князей и тем самым ставить его в зависимость от себя, против чего долго и упорно новгородцы сопротивлялись.