Мятеж - [98]

— Плохо дело, ребята…

— Ни к черту не годится…

— Теперь возьмут еще человек пяток — десяток: в штадиве ничего не останется…

— И что только будет тогда…

— Да уж, без удержу…

— А удрать тут некуда?

Такой вели меж собой мы разговор.

Приподнимались по стене, ползали по грязному полу, обшаривали каморку…

— Можно всего ожидать…

— Конечно… от такой шпаны…

— Тш-ш-ш… тут у них, может, шпики сидят…

— Да, потише, ребята, — вишь, кто-то заглядывает в окно…

К решетчатому окну подошли несколько человек красноармейцев и заглянули, но вряд ли что им было видно в казематном полумраке. И с этих пор, как заглянули двое, уже все время подходили новые и тоже заглядывали — один другому, слышно, сообщал:

— Попались главари-то… сидят…

И, позванивая оружием снаружи, приникли к решетке, силились нас рассмотреть, перешучивались, отмачивали словечки, иные слали проклятья, угрожали, обещая недоброе.

Сидим мы, вполголоса поговариваем. О чем тут говорить, в такие минуты? Положенье наше яснее ясного: в лапах у мятежников, в казематке, тронуться некуда, говорить не с кем, просить нечего и не у кого — мы тут совершенно беспомощны. И самое большое, что сможем сделать, — это умереть как следует, если уж к тому ведет дело.

Признаться, мы все ждали худого конца. И как его было не ждать? Если уж так легко сорвали митинг и не возобновили его, если уж так легко взяли нас и посадили, — отчего ж и не кончить нас столь же легко. Мы всецело у них в руках. Мы — да еще десяток в штадиве — единственное им препятствие на пути к становлению своей власти… В чем же дело? Отчего не предположить что нас выведут и расстреляют. Разве сами мы, подняв восстание, где-нибудь в белогвардейском стане и захватив белую головку, не можем вгорячах «послать ее в штаб Духонина»? Конечно, можем. А тут еще такая необузданно дикая толпа. И никаких принципов. Никакого, по существу, руководства. Отчего не предположить? И мы ждали. Сам собою угас, прекратился разговор. Наши соседи тоже притихли — верно, думали о том же, что и мы, того же ждали… В каморке мертвая тишь. Чернел, сгущался полумрак. Я придвинулся к окошку, снял сапоги, протянулся, примостился и, по привычке, вытащил клочок бумаги, вкривь и вкось начал записывать свои мысли в столь необычном состоянии. Я не видел строк, писал наугад. Но хотелось записать именно теперь, в самый этот редкостный момент жизни…

Так прошло часа два… Вдруг за дверью, в коридоре какая-то возня. Слышно, как быстро подошли к нашей каморке несколько человек и о чем-то заговорили со стражей, — нас оберегали двое с винтовками, стоявшие за дверью. Не то спрашивали, не то уговаривали, не то бранились, — не разберешь. И тут же завизжала, растворилась тяжелая дверь. Чужой голос зычно рявкнул во тьму каморки:

— Здесь Фурманов?

Мы замерли. Насторожили уши. Сразу у меня словно оторвалось сердце и упало. Во рту будто полили холодными мятными каплями, дрогнула и задергалась нижняя губа судорогой, как электрическим током, дернуло ноги и руки, взгляд застыл и впился в дверь, откуда рявкнул голос, — все тело напряглось, застыло, окаменело.

Мы промолчали. А зычный голос снова:

— Фурманов здесь?

— Здесь, — отвечаю ему из темного угла и голосу стараюсь придать здоровую, крепкую бодрость.

— Выходи…

— Куда?

— Выходи.

— Я босой.

— Все равно — выходи босой…

И вдруг нам всем стало ясно:

«Уводят расстреливать!»

Я на прощанье друзьям:

— Ведут кончать… Прощайте, ребята.

— Ну, что ты… это, верно, на допрос… — успокоил было Мамелюк. И Бочаров и Кравчук что-то шепнули утешительное, а слабонервный Пацынко дрожал и в смертельном ужасе ни слова не мог выговорить, только прижался к стене и как-то странно, страшно глядел оттуда прямо мне в лицо, будто говорил: «Кончено… А за тобой и меня поведут…»

Но что же делать, что делать?

Я сжал руку первому Мамелюку:

— Прощай…

А в голове молнией мысль:

«Умереть надо хорошо… Надо умереть не трусом… Но как не хочется, о, как не хочется умирать…»

— Я не пойду, — вдруг заявил я им неожиданно для себя самого. Приведите кого-нибудь из членов боеревкома — с ним пойду, а с вами без него не пойду…

Но в эту минуту произошло что-то странное. Мы видим, как эти пришедшие, что столпились в просвете дверей, занервничали, заторопились, не стоят на месте… И вдруг они опрометью кинулись из каземата… Мы ничего не понимали… А к дверям уж кто-то торопился, мы слышали чьи-то новые шаги…

— Ба, Муратов…

Он мигом сорвал с носа пенсне, быстро проговорил:

— Товарищи, мы вас сейчас освободим.

— Как?.. Муратов… Как освободим?

— Так вот, сейчас выпустим…

Мы слушаем и не верим тому, что слышим.

— Каким образом, Муратов? Скажи!

— Потом, потом…

И он заторопился, ушел за дверь, а через минуту вернулся снова. Под стражей нас вывели из каморки и повели в помещение боесовета. Боесовет заседал в полном составе.

— Пожалуйте с нами на заседанье, — нагло улыбаясь, заявил Чеусов.

Мы все еще путем ничего не понимали. Но решили держаться с достоинством:

— Какое заседанье? О чем нам совещаться?

— А, видите ли, это просто недоразумение… Вы извините, что так с вами вышло… Боесовет совершенно этого не знал и сразу не мог приостановить, но вот… видите… как только он обсудил — он тотчас же вас и выпустил… Вы извините, это просто недоразумение…