Мясо с кровью - [79]

— Когда я отсюда выйду, то не стану чистить зубы. — Хусто шутит, но я понимаю его чувства. Так хочется сохранить вкус надолго.

Вскоре я теряю счет винам. Их много — плюс три сорта эля. И это еще не конец.

Я отлично помню люциана в хлебной панировке, с цукини и мятным компотом. Потом — прекрасный отварной палтус с тушеным японским редисом дайкон и репой, в овощном бульоне с кунжутом.

— Узнаешь свою работу? — спрашиваю я, указывая на идеальные квадратики рыбы на наших тарелках. Хусто кивает и улыбается, его лицо сияет.

Последнее блюдо — хрустящий черный окунь с тушеным сельдереем и кремом из пастернака, в соусе из иберийской ветчины и зеленого перца. Хусто меньше всего любит возиться с этой рыбой, он оставляет ее напоследок — окунь, при всей своей популярности, требует больших усилий, его нужно выпотрошить, очистить, срезать филе, избавиться от упрямых острых косточек, а потом осторожно разделить на порции — так, чтобы кожица поджарилась, а сама рыба не подгорела.

Хусто, кажется, особенно рад, увидев на тарелке своего мучителя. Надеюсь, теперь работа обрела для него несомненный смысл.

Я ловлю себя на том, что разглядываю огромные картины на стенах зала. На них изображены портовые города Бретани — оттуда родом Маги ле Коз, основатель и совладелец Le Bernardin (вместе с братом Жильбером). Вот где черпает вдохновение этот храм морепродуктов. Интересно, какого мнения Хусто о Бретани и был ли он там когда-нибудь. Надеюсь, однажды это произойдет.

Я спрашиваю, что он намерен делать, когда уйдет на пенсию, и Хусто отвечает, что вернется домой и примется за ремонт, починку, мелкие дела… А когда они закончатся? Когда все будет в идеальном порядке?

— Тогда, наверное, я заболею, — говорит Хусто. — Я буду думать: чего мне недостает?

А как он относится к клиентам Le Bernardin, спрашиваю я, имея в виду пожилых посетителей вокруг нас, которые наслаждаются жизнью. Некоторые из них способны потратить на одну-единственную бутылку вина больше денег, чем Хусто — высокооплачиваемый специалист — зарабатывает за месяц. Что он думает об этом?

— В жизни одни люди получают слишком много, а другие — слишком мало. — Хусто без особой горечи жмет плечами. — Без работы мы — ничто.

Мы засиживаемся над шоколадным кремом, сыром маскарпоне и фисташковым муссом.

Как будто ничуть не захмелевший после обильных возлияний, Хусто заказывает эспрессо. Довольный, он откидывается на спинку кресла.

— У меня хорошая работа. Хорошая семья. Я живу в мире.

Глава 19 По понедельникам рыба

По утрам я обычно очень злился, когда работал над «Строго конфиденциально». Бесцельная, бессмысленная ярость лишь усугублялась тем, что приходилось вставать в половине шестого или в шесть утра и торопливо записывать фразы, воспоминания и спешно воссозданные образы предыдущего вечера (и это после десяти-, двенадцати- или четырнадцатичасового рабочего дня на кухне, за которым следовало изрядное количество алкоголя). Я буквально выплевывал слова на страницу — у меня не было времени раздумывать над ними, — а потом снова бежал на работу, готовил соусы, резал мясо, разделывал рыбу, подавал ланч и так далее. Полчетвертого, две пинты пива, возвращение в Les Halles, работа на раздаче либо за стойкой, затем бар Siberia — ну или просто посидеть с официантами и напиться, не сходя с места. Потом плюхнуться на заднее сиденье такси, неудобно примостив ноги под перегородкой… вот где я проделывал большую часть работы, размышляя о том, о чем напишу завтра. Сидя у полуоткрытого окна, наполовину или в стельку пьяный, я размышлял о своей жизни, а за окном мелькал Нью-Йорк.

Тогда я жил в Морнингсайд-Хайтс, на Аппер-Вест-Сайд; чтобы отвезти меня домой, такси должно было миновать почти все лучшие рестораны — мои горести, мои радости, как поется в песне. Сплошная череда ошибок, разочарований, преступлений, предательств — больших и малых. Случайные удачи и приятные воспоминания вызывали слабую улыбку, а потом машина сворачивала, и я вспоминал все, что не удалось или пошло шиворот-навыворот. Всегда было приятно увидеть то место на Бродвее, где мы с моей первой женой продавали книги и кассеты; я радовался, что больше этим не занимаюсь — и что у нас больше нет необходимости длить наш безжалостный союз. Но все-таки я продолжал злиться — так, наверное, злится толпа. Я бесился из-за вещей, которых у меня не было и которые, с моей точки зрения, я не мог обрести.

Например, медицинскую страховку. У жены ее тоже не было. И это меня чертовски пугало: с одной стороны, болеть было нельзя, а с другой — с возрастом вероятность заболеть была все выше. Внезапная зубная боль пробивала ужасающую дыру в бюджете, превращала его в ничто. Приходилось унижаться. Умолять дантиста, сидящего в грязном кабинете на нижнем этаже, чтобы он принял оплату в рассрочку.

Рекламы автомобилей бесили, потому что у меня никогда не было машины — или хотя бы скутера. Я не сомневался, что и не будет. Казалось до смешного невообразимым иметь собственный дом. Я настолько запоздал с арендной платой и подоходными налогами, что в тех редких случаях, когда я укладывался спать трезвым, я лежал в страхе, прислушиваясь к биению сердца и отчаянно стараясь не думать о том, что в любую минуту домовладелец, правительство или вездесущие сотрудники банка могут отнять все, буквально все. «Все», впрочем, сводилось примерно к тысяче долларов в лучшем случае, впрочем, это служило слабым утешением. Спасало лишь сочетание стабильной арендной платы, неторопливого течения домашних дел, а также жены, способной общаться с системой и сохранять крышу у нас над головой. Но этот источник удачи мог иссякнуть в любую минуту.