Мягкая посадка. Год Лемминга. Менуэт святого Витта - [54]

— Иди, сволочь.

Он, собственно, и идет. Торопить прикладом, конечно, нет никакой необходимости. Редкостный попался адаптант, дисциплинированный. Вообще какой-то неправильный: где это видано, чтобы адаптанты сдавались в плен, хотя бы и потеряв стаю? У них и понятие-то о сдаче в полном отсутствии, себя не берегут, о том, что сила солому ломит, знать не желают, дерутся всегда до последней крайности, перешагиваешь через недобитого — он тебя зубами за ногу, а хуже их патлатых ведьм в ближнем бою ничего нет и быть не может. Притом кое-чему у нас уже научились: и снайперы у них теперь есть, и грамотные пулеметчики, а дядя Коля просто-напросто убежден, что они нас за нос водят… Ну, это вряд ли. А пиджак у этого типа, если приглядеться, не так уж и стар, просто уделан до невозможности. Женский пиджак… Где теперь лежит эта женщина — в снегу, в пустой квартире, в обледенелом подъезде? Сожжена в автомобиле? Очень вовремя мы за вас взялись, вот что я вам скажу, то есть чисто по-отечественному вовремя, в самый последний момент, а ведь промедли мы еще месяц — и все, ни одного человека здесь бы уже не было. Дрянь у нас сегодня боевое охранение — а понять ребят можно…

Я засыпаю. На улице пустынно и, по-видимому, безопасно. Очень хочется лечь, я бы лег прямо в снег, но человек может спать и на ходу, даже конвоируя, — он существо хотя и непрочное, с проектными недоработками, но ко многому способное. Ноги выведут, а если что-нибудь случится, я не так уж сильно запоздаю с ответной реакцией. Проверено.

Глаза открыты — я начинаю видеть белый сон. Белый как снег. Не хочу видеть белое. Огня мне, огня! Рыжего, с дымом! Мне снится, что я подсчитываю: сколько же это суток я не спал по-человечески? Говорят, Эдисон всю жизнь спал по три часа в сутки и прекрасно себя чувствовал. Всю жизнь — я бы так не смог. Говорят, он тоже спал на ходу. Шел, должно быть, как-то раз по улице, забрел в темноту, от неуюта проснулся и подумал, что не худо бы изобрести электрическую лампочку. Правильно подумал. А один византиец — тоже насчет поспать был вроде Эдисона — взял вот так однажды да и усовершенствовал от бессонницы тайную службу…

Сашке я наврал. Не так уж скверно мне было в госпитале, если не касаться состояния души, которой нет, и не столь уж беззащитными были страждущие: почти каждый второй имел под матрацем что-либо на случай крайней необходимости. Я, например, имел, так было спокойнее. И ни разу никем из больных это оружие не было применено, если не считать того идиота, который начал палить в потолок, — стрельба случалась только на улицах и преимущественно между людьми. То было время массового бегства из города, в уличных пробках стонали перегруженные легковушки и ревели исполинские трейлеры, битком набитые людьми, а те, кому не досталось места… ну, это отдельный разговор. Между прочим, Сашка мог бы зайти посмотреть, как себя чувствует его агент, это было бы педагогично… Хотя, может, и лучше, что не зашел.

Желал бы я знать: поверил он мне насчет Бойля или нет? Я бы не поверил.

— Иди, иди…

Просыпаюсь и вновь засыпаю. Теперь мне снится письмо — то самое письмо от мамы. Оно ждало меня, когда я вышел из госпиталя. Лист был странный, шероховатый на ошупь — настоящий бумажный лист, — видно, где-то бумагу опять начали делать из древесины, решив не ждать, когда снег окончательно завалит мертвые леса. Я боялся читать это письмо. Весь Юг сейчас — кошмар кромешный, место, где десятки миллионов людей рвут друг друга за еду, за жилье с хотя бы нулевой температурой воздуха, за место под негреющим солнцем. Армия почти вся там. С адаптантами тоже дерутся, но чья берет, неясно: телевидение сдохло еще раньше почты. Правительства вроде бы уже нет, по некоторым слухам — утоплено в проруби, в море, в полном составе, по другим слухам — не в полном. Не знаю, чему верить, а вот этому поверил сразу: «Сынок, Сереженька, жить здесь невозможно, люди хуже зверей, так мы с отцом думаем вернуться, ты как, Сережа, считаешь?..»

Куда они вернутся?! Сюда?

Тогда я бросил все. Сашку. Квартиру. Работу в институте — уже чистую синекуру. Дарью. Я рванул на Юг. Уже в то время я понимал, какой невозможной мальчишеской глупостью это было, но не сделать этой глупости не мог. Мне еще повезло: я вернулся живым. Последние пятьдесят километров обратного пути я проделал пешком, бросив разбитую машину, и каким-то чудом добрел, не замерз…

Я не добрался даже до Курска.

Потом я ждал, когда придет очередь Дарьи. Просто ждал. Она не кричата и не отбивалась, как другие, когда ее забирали. Последние дни она вообще была очень тихая, будто что-то чувствовала заранее. Она только подошла ко мне и спросила: «Что, правда так нужно?»

Лучше бы она выцарапала мне глаза. По крайней мере я не стал бы тогда утешать ее лживыми словесами о том, что все это, конечно же, временно, что надо просто подождать, пока что-то там не изменится и не станет лучше, и мы опять будем вместе, ты и я, мы даже как-нибудь летом сходим на лыжах к той самой сосне, ты ее помнишь?

Потом ее увели. Навсегда. Через Сашку мне удалось определить ее в Степной резерват — были слухи, что там можно выжить и не возбраняется выкапывать мерзлых сусликов. Мне опять повезло, я успел вовремя: спустя несколько дней, когда первые отряды повстанцев начали разоружать полицию, любой, кому я предложил бы отправить в резерват формирующегося адаптанта, просто-напросто рассмеялся бы мне в лицо.