Мы, животные - [3]

— И не бедняки вы никакие. Ну-ка теперь как белые.

Мы стали двигаться как роботы, скованные и угловатые, даже не улыбаясь. Джоэл выглядел убедительней всех, мы видели раньше, как он тренируется у нас в комнате.

— Нет, вы не белые! — крикнул Папс. — Ну-ка теперь как пуэрториканцы.

Мы сделали паузу, собрались с духом. И выдали самое лучшее мамбо, какое могли, стараясь быть серьезными, двигаться гладко, чувствовать ступней каждый удар и кроме ударов чувствовать ритм. Папс смотрел на нас, прислонясь к разделочному столику и делая долгие глотки из пивной банки.

— Дворняжки вы, — сказал он. — Не белые и не пуэрториканцы. Глядите, как танцует чистая порода, как мы танцуем в гетто.

Каждое слово он произносил громко, перекрикивая музыку, и непонятно было, сердится он или просто веселится.

Он стал танцевать, а мы пытались разглядеть, что отличает его от нас. Он поджал губы, положил ладонь на живот. Рука согнута в локте, спина прямая, но отчего-то в каждом его движении была раскрепощенность, была свобода, была уверенность. Мы старались смотреть на его ступни, но что-то в том, как они сновали, как плели свой узор, что-то во всей его фигуре подталкивало взгляд к его лицу, к широкому носу, к темным полузакрытым глазам и поджатым губам, полусердитым-полуулыбающимся.

— Вот оно, ваше наследие, — проговорил он, словно этот танец мог нам рассказать про его собственное детство, про то, чем пахнет и какова на ощупь жизнь в дешевых многоквартирных домах Испанского Гарлема, про жилые массивы Ред-Хука[3], про дансинги, про городские парки, про его Папса, как он его бил, как научил танцевать; словно мы могли услышать в его движениях звуки испанского, словно Пуэрто-Рико — это мужчина в халате, достающий из холодильника еще одну банку пива и подносящий ее к губам, — голова запрокинута, ноги по-прежнему танцуют, ступни по-прежнему рисуют свой узор, идеально попадая в такт.

Семь

Утром мы стояли в двери комнаты бок о бок и смотрели на Ма — она спала с открытым ртом, и мы слышали, как воздух, булькая, с трудом проходит через ее горло, забитое слюной. Три дня назад она вернулась домой с распухшими, багровыми щеками. Папс внес ее в дом и положил на кровать, потом гладил по голове и шептал ей на ухо. Он сказал нам, что зубной врач бил ее по щекам, когда она отключилась после укола: так, мол, они расшатывают зубы перед удалением. С тех пор Ма все дни пролежала в постели, перед кроватью на полу стояли пузырьки с обезболивающими таблетками, стаканы с водой, полувыпитые кружки с чаем, валялись окровавленные салфетки. Папс запретил нам входить в спальню, и три дня мы слушались, только следили из дверного проема за ее дыханием, но сегодня не выдержали.

Подошли к ней на цыпочках и легонько прикоснулись пальцами к ее синякам. Ма почувствовала, пробормотала что-то, но не проснулась.

Мне в тот день исполнилось семь лет, так что дело было зимой, но окно, задернутое занавеской, светилось ярко, по-весеннему. Манни подошел к окну и завернулся в занавеску, оставив только лицо. Как-то раз в воскресенье мы упросили Ма взять нас в церковь на службу, и там мы увидели нарисованных мужчин в капюшонах со сложенными ладонями и поднятыми кверху глазами.

«Монахи, — объяснила нам тогда Ма. — Они постигают Бога».

— Монахи, — прошептал сейчас Манни, и мы поняли. Джоэл закутался в простыню, которую она во сне сбросила на пол, я — в другую занавеску, и, как монахи, мы замерли, только постичь мы хотели Ма с ее черными спутанными волосами, закрытыми глазами, распухшей челюстью. Мы смотрели на ее маленькое тельце под одеялом — вот она дернулась, вот шевельнула ногой, — а ее грудь ровно вздымалась и опадала, вздымалась и опадала.

Когда Ма наконец проснулась, она назвала нас красавцами.

— Мои красавцы, мои малыши, — были первые за три дня слова, что выговорил ее несчастный рот, и это оказалось слишком; мы отвернулись от нее. Я прикоснулся ладонью к стеклу, внезапно смущенный, нуждаясь в чем-то охлаждающем. Так бывало иногда у меня с Ма: надо было прижаться к чему-то холодному и твердому, иначе кружилась голова.

— У него день рождения, — сказал Манни.

— С днем рождения, — произнесла Ма голосом, подкрашенным болью.

— Ему семь, — сказал Манни.

Ма медленно кивнула и закрыла глаза.

— Семь — значит, он теперь покинет меня, — проговорила она.

— Как это? — спросил Джоэл.

— Когда мальчику становится семь, он покидает меня. Так с вами двоими было. Закрывается от меня. Так делают большие мальчики, семилетние.

Я прижал к стеклу уже обе ладони, поймал холод и приложил его к щекам.

— Только не я.

— Они изменились, — сказала Ма, повернув ко мне голову. — Увиливать стали, когда я хотела их приласкать, не могли спокойно посидеть у меня на коленях. Пришлось их отпустить, сердце из мягкого сделать жестким. Им бы только все ломать, только драться.

Братья сконфузились, но, странное дело, и загордились — такой был у них вид. Манни подмигнул Джоэлу.

— Ну нет, — возразил он, — мы не таковские.

— Разве? — спросила Ма.

— Я не хочу ничего ломать, — сказал я. — Я хочу постигать Бога и никогда не жениться.

— Хорошо, — сказала Ма. — Тогда тебе навсегда останется шесть.