Мы жили тогда на планете другой… - [44]

Крылами белыми сиять, —

Тогда с прохладнейших высот

Мне сбросьте перышко одно:

Пускай снежинкой упадет

На грудь спаленную оно».

Стоит безрукий предо мной

И улыбается слегка,

И удаляется с женой,

Не приподнявши котелка.

Июнь — 17 августа 1925

Из дневника

Должно быть, жизнь и хороша,

Да что поймешь ты в ней, спеша

Между купелию и моргом,

Когда мытарится душа

То отвращеньем, то восторгом?

Непостижимостей свинец

Всё толще над мечтой понурой, —

Вот и дуреешь наконец,

Как любознательный кузнец

Над просветительной брошюрой.

Пора не быть, а пребывать,

Пора не бодрствовать, а спать,

Как спит зародыш крутолобый,

И мягкой вечностью опять

Обволокнуться, как утробой.

1–2 сентября 1925

Звезды

Вверху — грошовый дом свиданий.

Внизу — в грошовом «Казино»

Расселись зрители. Темно.

Пора щипков и ожиданий.

Тот захихикал, тот зевнул…

Но неудачник облыселый

Высоко палочкой взмахнул.

Открылись темные пределы,

И вот — сквозь дым табачных туч —

Прожектора зеленый луч

На авансцене, в полумраке,

Раскрыв золотозубый рот,

Румяный хахаль в шапокляке

О звездах песенку поет.

И под двуспальные напевы

На полинялый небосвод

Ведут сомнительные девы

Свой непотребный хоровод.

Сквозь облака, по сферам райским

(Улыбочки туда-сюда)

С каким-то веером китайским

Плывет Полярная Звезда.

За ней вприпрыжку поспешая,

Та пожирней, та похудей,

Семь звезд — Медведица Большая —

Трясут четырнадцать грудей.

И, до последнего раздета,

Горя брильянтовой косой,

Вдруг жидколягая комета

Выносится перед толпой.

Глядят солдаты и портные

На рассусаленный сумбур,

Играют сгустки жировые

На бедрах Etoile d'amour[63],

Несутся звезды в пляске, в тряске,

Звучит оркестр, поет дурак,

Летят алмазные подвязки

Из мрака в свет, из света в мрак.

И заходя в дыру всё ту же,

И восходя на небосклон, —

Так вот в какой постыдной луже

Твой День Четвертый отражен!..

Не легкий труд, о Боже правый,

Всю жизнь воссоздавать мечтой

Твой мир, горящий звездной славой

И первозданною красой.

23 сентября — 19 октября 1925

Петербург

Напастям жалким и однообразным

Там предавались до потери сил.

Один лишь я полуживым соблазном

Средь озабоченных ходил.

Смотрели на меня — и забывали

Клокочущие чайники свои;

На печках валенки сгорали;

Все слушали стихи мои.

А мне тогда в тьме гробовой, российской,

Являлась вестница в цветах,

И лад открылся музикийский

Мне в сногсшибательных ветрах.

И я безумел от видений,

Когда чрез ледяной канал,

Скользя с обломанных ступеней,

Треску зловонную таскал.

И, каждый стих гоня сквозь прозу,

Вывихивая каждую строку,

Привил-таки классическую розу

К советскому дичку.

12 декабря 1925

Дактили

1

Был мой отец шестипалым. По ткани, натянутой туго,

   Бруни его обучал мягкою кистью водить.

Там, где фиванские сфинксы друг другу в глаза загляделись,

   В летнем пальтишке зимой перебегал он Неву.

А на Литву возвратясь, веселый и нищий художник,

   Много он там расписал польских и русских церквей.

2

Был мой отец шестипалым. Такими родятся счастливцы.

   Там, где груши стоят подле зеленой межи,

Там, где Вилия в Неман лазурные воды уносит,

   В бедной, бедной семье встретил он счастье свое.

В детстве я видел в комоде фату и туфельки мамы.

   Мама! Молитва, любовь, верность и смерть — это ты!

3

Был мой отец шестипалым. Бывало, в «сороку-ворону»

   Станем играть вечерком, сев на любимый диван.

Вот на отцовской руке старательно я загибаю

   Пальцы один за другим — пять. А шестой — это я.

Шестеро было детей. И вправду: он тяжкой работой

   Тех пятерых прокормил — только меня не успел.

4

Был мой отец шестипалым. Как маленький лишний мизинец

   Прятать он ловко умел в левой зажатой руке,

Так и в душе навсегда затаил незаметно, подспудно

   Память о прошлом своем, скорбь о святом ремесле.

Ставши купцом по нужде — никогда ни намеком, ни словом

   Не поминал, не роптал. Только любил помолчать.

5

Был мой отец шестипалым. В сухой и красивой ладони

   Сколько он красок и черт спрятал, зажал, затаил?

Мир созерцает художник — и судит, и дерзкою волей,

   Демонской волей творца — свой созидает, иной.

Он же очи смежил, муштабель и кисти оставил,

   Не созидал, не судил… Трудный и сладкий удел!

6

Был мой отец шестипалым. А сын? Ни смиренного сердца,

   Ни многодетной семьи, ни шестипалой руки

Не унаследовал он. Как игрок на неверную карту,

   Ставит на слово, на звук — душу свою и судьбу…

Ныне, в январскую ночь, во хмелю, шестипалым размером

   И шестипалой строфой сын поминает отца.

Январь 1927 — 3 марта 1928

«Сквозь ненастный зимний денек…»

Сквозь ненастный зимний денек —

У него сундук, у нее мешок —

По паркету парижских луж

Ковыляют жена и муж.

Я за ними долго шагал,

И пришли они на вокзал.

Жена молчала, и муж молчал.

И о чем говорить, мой друг?

У нее мешок, у него сундук…

С каблуком топотал каблук.

Январь 1927

Ночь

Измученные ангелы мои!

   Сопутники в большом и малом!

Сквозь дождь и мрак, по дьявольским кварталам

   Я загонял вас. Вот они,

   Мои вертепы и трущобы!

О, я не знаю устали, когда

Схожу, никем не знаемый, сюда,

   В теснины мерзости и злобы.

Когда в душе всё чистое мертво,

   Здесь, где разит скотством и тленьем,

Живит меня заклятым вдохновеньем

   Дыханье века моего.

   Я здесь учусь ужасному веселью:

Постылый звук тех песен обретать,

Которых никогда и никакая мать