Мы жили тогда на планете другой… - [42]

И в них вся родина моя.

Вам — под ярмо ль подставить выю

Иль жить в изгнании, в тоске.

А я с собой свою Россию

В дорожном уношу мешке.

Вам нужен прах отчизны грубый,

А я где б ни был — шепчут мне

Арапские святые губы

О небывалой стороне.

25 апреля 1923

Дачное

Уродики, уродища, уроды

Весь день озерные мутили воды.

Теперь над озером ненастье, мрак,

В траве — лягушечий зеленый квак.

Огни на дачах гаснут понемногу,

Клубки червей полезли на дорогу,

А вдалеке, где всё затерла мгла,

Тупая граммофонная игла

Шатается по рытвинам царапин

И из трубы еще рычит Шаляпин.

На мокрый мир нисходит угомон…

Лишь кое-где, топча сырой газон,

Блудливые невесты с женихами

Слипаются, накрытые зонтами,

А к ним под юбки лазит с фонарем

Полуслепой, широкоротый гном.

10 июня 1923 — 31 августа 1924

Под землей

Где пахнет черною карболкой

И провонявшею землей,

Стоит, склоняя профиль колкий

Пред изразцовою стеной.

Не отойдет, не обернется,

Лишь весь качается слегка,

Да как-то судорожно бьется

Потертый локоть сюртука.

Заходят школьники, солдаты,

Рабочий в блузе голубой, —

Он всё стоит, к стене прижатый

Своею дикою мечтой.

Здесь создает и разрушает

Он сладострастные миры,

А из соседней конуры

За ним старуха наблюдает.

Потом в открывшуюся дверь

Видны подушки, стулья, склянки.

Вошла — и слышатся теперь

Обрывки злобной перебранки.

Потом вонючая метла

Безумца гонит из угла.

И вот, из полутьмы глубокой

Старик сутулый, но высокий,

В таком почтенном сюртуке,

В когда-то модном котелке,

Идет по лестнице широкой,

Как тень Аида — в белый свет,

В берлинский день, в блестящий бред.

А солнце ясно, небо сине,

А сверху синяя пустыня…

И злость, и скорбь моя кипит,

И трость моя в чужой гранит

Неумолкаемо стучит.

21 сентября 1923

«Всё каменное. В каменный пролет…»

Всё каменное. В каменный пролет

Уходит ночь. В подъездах, у ворот —

Как изваянья — слипшиеся пары.

И тяжкий вздох. И тяжкий дух сигары.

Бренчит о камень ключ, гремит засов.

Ходи по камню до пяти часов,

Жди: резкий ветер дунет в окарино

По скважинам громоздкого Берлина —

И грубый день взойдет из-за домов

Над мачехой российских городов.

23 сентября 1923

«Как совладать с судьбою-дурой?..»

Как совладать с судьбою-дурой?

Заладила свое — хоть плачь.

Сосредоточенный и хмурый,

Смычком орудует скрипач.

А скрипочка поет и свищет

Своим приятным голоском.

И сам Господь с нее не взыщет —

Ей всё на свете нипочем.

4 апреля 1924

Окна во двор

Несчастный дурак в колодце двора

Причитает сегодня с утра,

И лишнего нет у меня башмака,

Чтобы бросить его в дурака.

* * *

Кастрюли, тарелки, пьянино гремят,

Баюкают няньки крикливых ребят.

С улыбкой сидит у окошка глухой,

Зачарован своей тишиной.

* * *

Курносый актер перед пыльным трюмо

Целует портреты и пишет письмо, —

И, честно гонясь за правдивой игрой,

В шестнадцатый раз умирает герой.

* * *

Отец уж надел котелок и пальто,

Но вернулся, бледный как труп:

«Сейчас же отшлепать мальчишку за то,

Что не любит луковый суп!»

* * *

Небритый старик, отодвинув кровать,

Забивает старательно гвоздь,

Но сегодня успеет ему помешать

Идущий по лестнице гость.

* * *

Рабочий лежит на постели в цветах.

Очки на столе, медяки на глазах.

Подвязана челюсть, к ладони ладонь.

Сегодня в лед, а завтра в огонь.

* * *

Что верно, то верно! Нельзя же силком

Девчонку тащить на кровать!

Ей нужно сначала стихи почитать,

Потом угостить вином…

* * *

Вода запищала в стене глубоко:

Должно быть, по трубам бежать нелегко,

Всегда в тесноте и всегда в темноте,

В такой темноте и в такой тесноте!

… … … … … … … … … … … …

16–21 мая 1924

Перед зеркалом

Nel mezzo del cammin di nostra vita.

Я, я, я. Что за дикое слово!

Неужели вон тот — это я?

Разве мама любила такого,

Желто-серого, полуседого

И всезнающего, как змея?

Разве мальчик, в Останкине летом

Танцевавший на дачных балах, —

Это я, тот, кто каждым ответом

Желторотым внушает поэтам

Отвращение, злобу и страх?

Разве тот, кто в полночные споры

Всю мальчишечью вкладывал прыть, —

Это я, тот же самый, который

На трагические разговоры

Научился молчать и шутить?

Впрочем — так и всегда на средине

Рокового земного пути:

От ничтожной причины — к причине,

А глядишь — заплутался в пустыне,

И своих же следов не найти.

Да, меня не пантера прыжками

На парижский чердак загнала.

И Вергилия нет за плечами, —

Только есть одиночество — в раме

Говорящего правду стекла.

18–23 июля 1924

«Пока душа в порыве юном…»

Пока душа в порыве юном,

Ее безгрешно обнажи,

Бесстрашно вверь болтливым струнам

Ее святые мятежи.

Будь нетерпим и ненавистен,

Провозглашая и трубя

Завоеванья новых истин, —

Они ведь новы для тебя.

Потом, когда в своем наитье

Разочаруешься слегка,

Воспой простое чаепитье,

Пыльцу на крыльях мотылька.

Твори уверенно и стройно,

Слова послушливые гни

И мир, обдуманный спокойно,

Благослови иль прокляни.

А под конец узнай, как чудно

Всё вдруг по-новому понять,

Как упоительно и трудно,

Привыкши к слову, — замолчать.

22 августа 1924

Соррентинские фотографии

Воспоминанье прихотливо

И непослушливо. Оно —

Как узловатая олива:

Никак, ничем не стеснено.

Свои причудливые ветви

Узлами диких соответствий

Нерасторжимо заплетет —

И так живет, и так растет.

Порой фотограф-ротозей

Забудет снимкам счет и пленкам

И снимет парочку друзей,

На Капри, с беленьким козленком, —

И тут же, пленки не сменив,