Мы жили тогда на планете другой… - [35]

С надменной жалостью глядел античный грек.

Свеча

Благой со строгими глазами

Темнеет Спас: благая Русь.

Я вновь в былом… Опять молюсь

Я пред родными образами,

Молитвы детские шепча…

О чем же крупными слезами

Так плачет белая свеча?

Вьюга

Всю ночь мело. Бил ветер ставней

И жутко плакал у окна…

И, одинокая, без сна

Душа томилась болью давней,

Молясь все ярче, все страстней,

Чтоб эта вьюга замела в ней

И самый след минувших дней.

«Камин пригас. Пушась, как иней…»

Камин пригас. Пушась, как иней,

Зола повила головни.

Чуть дым клубится струйкой синей.

А за окном лежит пустыней

Чужой нам мир. И мы одни.

Простой, но близкий на чужбине

Напев, все тот же искони,

Ведет сверчок. В простой кручине

Мы, как в обрядном строгом чине,

Былые воскрешаем дни.

И в созерцательном помине

До боли милы нам они:

Друг, дай мне руку!.. А в камине,

Зардев, как алый блеск в рубине,

Мерцают угольев огни.

«Всем жизнь моя была богата…»

Всем жизнь моя была богата:

Любовью, песней и вином, —

Так пусть же вечер за окном!

Полны живого аромата

Былые сны, и их красу

С собой, под грустный блеск заката,

Я в сон последний унесу.

Амари

Кровь на снегу (Стихи о декабристах)

Николай I

Как медленно течет по жилам кровь,

Как холодно-неторопливо.

Не высекала искр в душе твоей любовь:

Ты как кремень, и нет огнива!

Как вяло тянутся холодной прозой дни:

Ни слов, ни мук, ни слез, ни страсти.

Душа полна одним, знакомым искони,

Холодным сладострастьем власти.

Повсюду в зеркалах красивое лицо

И стан величественно стройный.

Упругой воли узкое кольцо

Смиряет нервов трепет беспокойный.

Но все ж порою сон медлительный души

Прорежет их внезапный скрежет,

Как будто мышь грызет, скребет в ночной тиши

Иль кто-то по стеклу визгливо режет.

В Государственном Совете

На кафедре высокий молодой человек

Громко, не подымая тяжелых век,

Читает.

На бумагу падает бледный свет,

И вокруг Государственный Совет

Благоговейно внимает

Всей своей верной легавой душой,

Как хозяину преданный пес большой,

В слуховые трубки

И в трубочки рук

Впитывая, как губки,

Каждый звук.

Устами, глазами

Пьют слова.

Лысыми и блестящими лбами,

От краски зелеными волосами,

Порами явных и тайных морщин

Внемлют, слышат,

Дышат едва,

И громкий голос,

Благодатный ветр высочайших слов,

Еле колышет

Перезрелый колос

Старческих отяжелевших голов.

Слились все:

Лопухин в своей пышной красе,

Великолепный вельможа,

И мумия юноши, вставшая с ложа, —

Оленин[55] с мальчишеским древним лицом,

Граф Литта[56] с мальтийским крестом,

Наивный и седокудрый

Карамзин, и Сперанский мудрый,

Князь Куракин[57] и Кочубей,

И маленький буффа — Голицын[58].

Не разберешь, хоть убей,

Где виги, где тори —

Все лица

Слились в одно.

И оно

С блаженством во взоре

В некое светоносное море

Погружено.

«Ангелом я покойным дышу,

Пусть он мне предводительствует,

Но можем ли мы рисковать

Положением государства,

Этого обожаемого отечества?

Я исполняю свой долг.

Присягну, как первый верноподданный

Брату и моему Государю».

В ответ

На слов превыспренних ворох

С блаженной тоскою во взорах

Шептали ему верноподданно — слабое «нет!».

Бунт

Буйность воскликновений,

Звоны копыт о лед;

Гуды и гул борений,

Камней разгульный лет.

Это свободы Гений

Толпы мутит, мятет.

Всюду водовороты,

Лопнул упругий кран.

В весе полен — полеты,

В грузе бревна — таран.

Богом был царь. Но что-то

Сдвинулось. Он — тиран!

Зверь, отхлебнувший крови,

И захлебнется в ней.

Гончую ль остановишь

Свору ночных страстей?

Вихорь безумья, внове

Веяньем вольным вей!

Миг — и в щепах плотина,

Вал все препоны снес.

Вот ниспадет лавина,

Вот запоет хаос.

Миг… Вдруг хлыст господина!

Зверь заскулил, как пес.

Тщетно борись с волнами,

Дно нащупывай, шарь…

Ничего под ногами, —

Тонешь ты, русский царь!

Вдруг барабан и знамя

Твердо идут, как встарь.

Преображенский, первый

Близится батальон.

Царские крепнут нервы,

Выпрямляется трон.

О, воистину первый

В мире всём батальон!

Словно Урала скалы

Или Невы гранит,

Синяя сталь сверкала.

Что за волшебный вид!

Щурится зверь; оскалы

Морды; визжит; бежит.

Громче «ура», солдаты,

Слуги, друзья, рабы!

Самодержавье свято

И тяжелей судьбы.

Дружно «ура», ребята,

Шире крестите лбы.

Вам же года неволи

Ваши несут штыки.

Бунту безумной голи

Окрик, прицел, клыки!

В буйном ты, Русь, камзоле

Цепи тоски влеки.

Вашим же детям цепи

И подневольный труд.

Эх, широки вы, степи,

Буйных разгулов гуд!

Против себя же крепи

Выстрой, о русский люд!

Бегство

Бежали…

Дул сырой морской

Ветер с такой тоской…

Стреляли.

Неслась картечь,

Как порывы сырого ветра,

И пушек извергали черные недра

Смерти смерч.

Чрез полыньи и крови лужи

Вел по Неве свой нестройный взвод

Бестужев.

Ядра ломали лед.

Рылеев,

В серой толпе затерявшись, бежал,

Звал, рукой безнадежно махал:

«Смелее!..»

И Кюхельбекер, бедная Кюхля,

Рыхлая рохля, шлепал по снегу

Ногами, обутыми в слишком широкие туфли,

И еще верил в победу.

Юный Одоевский

Тоже кричал и тоже бежал.

Боже, не праздник, не светлый бал…

Где скроешься?!

На перекрестке Булатов

Думал: «Не с ними ли светлая смерть,

Близкое небо, ясная твердь,

Твердая смерть солдата?..»

И слыша, как бухают пушки,

Князь Трубецкой

С смертной тоской

Зарылся лицом в подушки.

И ежась от боли

И нервно смеясь,

Бедный Князь,

Вождь поневоле,

Как будто попавши во фраке в грязь,

Морщился, корчился, весь виясь,

Брезгливо, бессильно и думал: «Доколе,